По полной луне - [4]

От чувства вины у дяди Саши даже глаза увлажнились.

— Да, — сказал он с тяжёлым вздохом. — Вон, соседский Федька на меня кинулся, а я его и того… не удержался… страшное дело… И пёс-то такой был ласковый… страсть люблю собак. А как луна ударит — так ничего не могу поделать. Он кинется — и я кинусь, а где им, брехушкам, против меня…

— Точно, — сказала тётя Люся, и я с удивлением услышал в её голосе что-то вроде плохо скрытой гордости. — Он у меня, знаешь, какой зверь?! Ух! Во! Вот такой в холке! С телёнка. Чёрно-бурый такой.

Уловив нежность в её тоне, дядя Саша налил из бутылки ещё немного.

— Да ладно, Славик, — сказал он, улыбаясь. — Луна-то уже сходит, слава Богу. Отбегался я пока что. Подремлю вот сегодня, если ты не против, а завтра мы с тобой за грибами закатимся. Я тут одну полянку нашёл…

Ему явно не хотелось больше распространяться о том, каково быть «вероволком» — и я начал расспрашивать его о грибной полянке, борясь с мучающим меня любопытством.

Пока дядя Саша дремал, отдыхая от ночных приключений, а разделанный заяц упокоился в холодильнике, тётя Люся показала мне несколько фотографий в маленьком альбомчике с гладиолусами на обложке.

— Фотоаппарат сосед дал, — сказала она. — Я Сашке показать хотела. Он, когда шерстью обрастёт, ни фотографии не понимает, ни зеркало, и память отшибает, как у выпившего. А интересно.

Было и вправду интересно.

Тётя Люся фотографировала волколака на своём огородике, рядом с крохотной сараюшкой для инвентаря. Стоящий на всех четырёх зверь доставал кончиками настороженных ушей до подоконника; встав на задние лапы, он, вероятно, был бы как раз ростом с дядю Сашу. Его могучее тело покрывала густая шерсть цвета соли с перцем, а волчья морда имела неожиданное умильно-любопытное выражение — волколак, по-собачьи склонив набок громадную башку, заглядывал в объектив.

На одной из фотографий оборотень грыз громадную говяжью кость, явно магазинного происхождения. Его клыки впечатлили бы кого угодно.

— Ох, и храбрая же ты женщина, тётя Люся, — сказал я, улыбаясь. — Ничего не боишься…

— Да — ничего! — хмыкнула тётя Люся, забирая альбом. — Лягушек-то — вон, стара стала, а всё боюсь, как бы на ногу не прыгнула, окаянная… Или — ты про Сашку, что ли? Его, что ли, мне бояться?

— Вероволк всё-таки, — подначил я.

— Ну, вероволк! И что? Мужик у меня — что надо, я твоей бабке всегда говорила. И мама твоя тоже не даст соврать — что надо у меня мужик: тихий, спокойный, не бабник, если выпьет сто грамм, так по праздникам или с устатку только…

— Но волк…

— Ай, да что там — волк! — тётя Люся махнула рукой. — Тихо зато стало в городке-то. Бабы растрезвонили, мол вероволк завёлся, жрёт гопоту всякую, троих растерзал — никакой хулиган вечером не вылазит, боится. Раньше, вон, на остановке напротив гаражей вечно алкашня сидела, бутылки била да матом орала — теперь нет. Вероволка боятся, опять же. Польза?

— Польза, — согласился я.

— Он у меня такой, — продолжала тётя Люся самодовольно. — Всё для людей. Не то, что забулдыги соседские. Вон, у Клавки её сокол, как нажрётся, так и гоняет то её, то тёщу. А катькин — без просыха канифолит, всё на водку выменял, ни ложки, ни плошки дома нет… Мой-то — всё в дом. Зайцы вот…

— И соседи не боятся? — спросил я, тихо поражаясь.

— Бабы не боятся. Чего им бояться-то? Сашка у меня смирный. Вот Михеев, как нажрётся… Да ладно. Я тебе что скажу, Славик, тут этих, с ликантропией, зверюг — хуже бешеных. Думаешь, Сашка у меня один такой? — тётя Люся порозовела от собственных откровений. — Как же! Вон, Колю Лысого помнишь?

Я ошарашенно покачал головой. Тётя Люся не удивилась.

— Ладно. Где помнить… Он, как ты наезжал, сидел больше, ворюга… А тут, лет пять тому, заснул в перелеске пьяный — а волк его и укуси.

— Спящего укусил?!

Тётя Люся махнула рукой.

— Он так говорит. Дразнил, небось, морда бесстыжая… Ну так вот, по ним же не очень поймёшь, волк или пёс, в сумерки особенно — оказался волк. И всё, бегает Лысый-то теперь. Как полнолуние — так он уже и поскакал. Тоже все знают, ворюгу. Никто на работу не берёт — то у него полнолуние, то запой…

— И тоже не боятся?

— Как не бояться? Вон, у Марьи гуси, так она на все дни загоняет гусей-то. Если не досчитается — уж все знают, кто сожрал. Или козочка пропала у Беляшовых…

— Вероволк? — спросил я, стараясь не улыбаться.

— Лысый! — убеждённо махнула рукой тётя Люся. — Уж Сергеич, участковый, его ругал-ругал, по матушке и по-всякому — да разве его проймёшь, уголовника? Чем его испугаешь после четырёх отсидок-то… Выкобенивается перед Сергеичем, куражится. Я, мол, перед законом чистый, начальник, а если не веришь, назначай, говорит, экспертизу… А экспертизу же в Питер надо посылать, да ещё денег стоит сколько-то тысяч много, Сергеич говорил…

— Но на людей никто не нападал? — спросил я, почему-то чувствуя отчаянную неловкость.

Тётя Люся закрыла альбом и понесла убирать на этажерку.

— Людей… людей… жалко же людей-то! Хоть и звери, а чуют. У них понятия нет, а чувство есть. Людей — это не вероволки, это по пьяни больше. По пьяни и понятие, и чувство, всё пропадает. Вон, Димка Залыгин осенью по пьяни папашку своего ножом пырнул. В больнице помер папашка — а Димка как сокрушался, когда проспался… Давиться, говорят, в тюрьме хотел — откачали…