По полной луне - [3]

— Бог мой, — вырвалось у меня. — Дядя Саша, что случилось?! На вас что, напали? Помочь?

Дядя Саша страшно смутился, протянул руку, смутился ещё больше, попытался обтереть её о страшно грязное бедро, протянул снова.

— Привет, Славик, — пробормотал он, едва не плача от смущения. — Да не, я тут… По болотине пришлось… Помыться вот надо… Мы сейчас… Люсь, поставь чайничек… и глоточек бы…

— Глоточек ему, — беззлобно проворчала тётя Люся. — Иди мойся уже! Вон, пол изгваздал…

Дядя Саша скрылся за дверью в совместный санузел. Тётя Люся сгребла тряпьё, бывшее, по-моему, спортивным костюмом, майкой и трусами, грязное, как последняя половая тряпка и разодранное по всем швам, и принялась деловито запихивать его в полиэтиленовый пакет для мусора.

— Тёть Люсь, — сказал я, чувствуя зверскую неловкость, — может, скорую вызвать? Или милицию?

Она посмотрела на меня потрясённо.

— Зачем это?

— Ну… — растерялся я вконец. — На дядю Сашу ведь это… напал кто-то…

И тут я опознал окровавленный шматок на газете.

Это был зверски убитый, прямо-таки растерзанный заяц, вернее, его полурасчленённый труп без головы и части шкуры.

Дикая сцена кровавого сражения дяди Саши со свирепым зайцем вызвала у меня приступ неудержимого хохота, который пришлось маскировать икотой.

Всхлипывая, я отследил, как тётя Люся взяла останки зайца и понесла их на кухню, будто это была потрошёная курица, добытая в магазине.

Я пошёл за ней. Она положила зайца в раковину и взглянула на меня устало и печально.

— Никто не нападал, — сказала тётя Люся, прислушиваясь к шуму воды в душе. — Просто Саня… как это называется… вероволк. Не хотели тебе говорить, но что тут будешь делать…

Признание это было сделано тем тоном, каким немолодые жёны сознаются, что их мужья в последнее время, к сожалению, зашибают.

Наверное, надо было ужаснуться, но на меня снова напал приступ неуместного хохота. Теперь для его сокрытия я закашлялся. Я не усомнился. Я просто не мог понять, что подразумевается под «вероволком» и как к этому относиться.

— Простыл, что ли? — поинтересовалась тётя Люся заботливо.

Мне стоило большого труда взять себя в руки.

— Нет, ничего… а давно дядя Саша…

— Уже года три… ты сядь, — тётя Люся поставила чайник, вынула из шкафчика бутылку своей фирменной клюквенной наливки, начала расставлять чайные чашки. — Как свекровь померла, в тот год. Весной. Да ты не бойся, все знают. Вон, даже начальство его в курсе, отгулы даёт, чтоб поправился.

Она как о запоях, снова подумал я.

— Только вот говорю-говорю обалдую, чтобы одежду снимал — нет! Стесняется. Ну и пожалуйста. Когда это лезет из него, он всегда одежду в клочья рвёт, да ещё, бывает, «молнией» и поцарапается, — огорчённо продолжала тётя Люся. — Я ему говорю: ты в свои дни заранее иди в лес и разденься, а он забывает, что ты будешь делать… костюм почти новый был…

— На зайцев охотится? — вырвалось у меня.

Тётя Люся кивнула.

— Тебе как, покрепче? А с клюковкой — плеснуть? Я ему запрещаю в городе это самое — иди в лес, говорю. А то он у соседей собаку порвал, тогда ещё, когда не умел толком… как перед людьми было неудобно! А если бы укусил кого?

— Ну что ты! — сказал я прочувствованно. — Дядя Саша? Укусил бы?

— Оно да, конечно, — продолжала тётя Люся, накладывая в вазочку варенья. — Он смирный. Но вот на собак раздражается больно. Поэтому я тебе и не велела Бубку привозить — а разорвёт, не дай Бог? У него эти дела обычно за три дня проходят, но бывает, и четвёртый захватит. Видишь, как нынче надолго загулял…

Я хлебнул чаю с клюквенным привкусом, чувствуя, как заходит ум за разум.

Дядя Саша появился из ванной в старых спортивных штанах и футболке, чистый, выбритый, с растерянной и виноватой улыбкой. Выглядел он просто шикарно: его могучее тело могло принадлежать тридцатилетнему мужчине, глаза блестели, а в волосах исчезли равно и седина, и намечающаяся лысина. Он взял табуретку из прихожей, сел в крохотном коридорчике и выпил половину громадной чашки одним глотком.

— Вот такие дела, Славик, — сказал он, кося в угол.

На волка он был не похож, напоминал, скорее, мелко нашкодившего сенбернара.

— Как же это вышло, дядь Саш? — спросил я, чувствуя что угодно, только не страх.

— Ну, как… — дядя Саша добавил в чашку из бутылки, поймал укоризненный взгляд тёти Люси и долил из чайника. — Смешно так вышло, Славик… Пошёл в апреле огород проверить, зайцы, слышь, Люсины яблоньки ободрали… перехожу шоссе, а на нём, вроде как, пёс. Я думаю, машиной стукнуло — но живой, только оглушённый. Хотел в сторонку оттащить его, чтоб не переехали…

— Куснул? — спросил я сочувственно.

Дядя Саша застенчиво протянул руку. Белый след укуса был отчётливо виден чуть выше греха молодости — татуировки «САНЯ».

— Кусанул, шельмец. И удрал. Очухался, видать, когда я его тронул. Думал, пёс… а он, вишь, волк. Прививки от бешенства делали, — пожаловался дядя Саша. — А у него было не бешенство, а это… лика… как его, Люсь?

— Ликантропия, — отозвалась тётя Люся сердито. — Не лечится, говорят. Только, говорят, крестик серебряный носить, освящённый — а только плохо ему от крестика-то. И сердце болит, и жжёт, говорит. Мы и подумали: пусть лучше на свободе, чего там… Он же смирный у меня, Сашка-то — вот только собаки кидаются.