По обрывистому пути - [150]

Вечером восьмого числа Аночка собиралась к Мане, сказать Савелию, что письмо провалилось. И вдруг у Никитских ворот, когда она шла от университета, кто-то в бобровой шапке и богатой шубе радостно схватил её под руку:

— Вот и поймал!

Аночка испуганно отшатнулась и чуть не вскрикнула, пока разглядела лицо «незнакомца». Это был рыжебородый Иван Иванович, но не в своей обычной студенческой форме.

— Идёмте от фонарей на Никитский бульвар, — коротко позвал он. И когда они повернули за угол, вынул из-под полы шубы свёрток с какой-то книгой. — Выручил. Вот пятьсот штук! Фокус-покус и чёрная магия!

— Да ведь там же засада! — прошептала удивленная Аночка, поняв, что в руках у нее готовые прокламации.

— Тщетны россам все препоны! — засмеялся рыжебородый. — Впрочем, молодцами оказались товарищи, которые делали это дело. Их всех посадили, а ровно за двадцать минут до обыска они отослали тысячу штук — куда бы вы думали? Под покровительство Трепова, в зубатовскую читальню! Пятьсот направлены по другому руслу…

Аночка рассмеялась.

— Значит…

— Значит, революционер должен найти дорогу к рабочей массе через любое русло… И значит ещё, что я вас перехватил как раз вовремя. Гнался на лихаче… Желаю успеха. Но надо добиться еще вот что. Мы призываем рабочих на девятнадцатое, но завтра на сходке в университете нас будут ловить — это известно из верных источников. Одним нам не вырваться из кольца. Вот если бы рабочие нам помогли, подошли бы к университету с фабрик. До вечера мы всё равно продержимся сами, а если вечером нагрянут рабочие…

— Понимаю. Скажу, но… — Аночка осеклась и умолкла.

— Да, да… «но»! И сам понимаю, что надо было подумать об этом раньше… Я вас попрошу добиваться, все же от известного вам товарища, чтобы рабочие поддержали нас завтра. С такими связями, как у вас… — значительно сказал Иван Иванович.

Аночка забежала к себе домой и снова заняла у Ивановны спасительный старый платок. Савелий уже дожидался ее у Мани.

— Ну что же, машина пойдёт. До свиданьица, — простился было Савелий.

— У меня к вам ещё поручение, — робко сказала Аночка и изложила все то, что сказал ей Иван Иванович. В разговоре она случайно назвала его имя, и тотчас в глазах у её собеседника смешливо блеснул огонёк.

— Мало ли на свете Иванов Ивановичей! — оправдывалась она в ответ на невысказанный упрек.

— Может, и много, но такой, как ваш рыжий, ручаюсь, только один, — сказал тот.

— Я разве сказала, что рыжий? — растерянно пролепетала она.

— Небось, небось, Нюрочка, не сказала, я, может, раньше ещё и сам догадался, — ответил Савелий. — Я понимаю, что надо вас выручать, но трудно… Хотя бы в листовке было написано, а то… Ну ладно. Раз сказано — надо завтра, то завтра! И время терять вам нельзя. Попытаюсь. А вы оставайтесь у Мани. Оставишь? — спросил он Маню. — Я утром, а то и ночью пришлю человека сказать, как дела, чтобы знали.

После его ухода Аночка всё-таки снова пошла домой, чтобы сменить Ивановнин старый платочек на шляпу, потому что утром идти на сходку в университет в платке было бы невозможно.

К Мане она возвратилась, когда во всех окнах подвала было уже темно. Только окошко цветочницы тускло и одиноко светилось. Аночка принесла с собой сахару, сухарей, колбасы.

— Познакомься с моим, — сказала Маня.

Сутулый и близорукий, такой же, как Маня, худой, бритый молодой человек подал руку, неловко назвался Сашей.

— Садитесь как дома, — пробормотал он. — Я-то сейчас ухожу, чтобы вам не мешаться. У меня ведь тут комнатка рядом, в соседней квартире…

— Да чем же вы помешаете?! Чай будем вместе пить.

— Я не люблю, — сказал Саша, — не пью…

— Да будет тебе! Как маленький, право! — почти прикрикнула на него Маня. — Неси от себя стакан… Гимназист! Образованным быть собирался. Не получилось… Вот и стесняется… — сказала Маня, когда Саша вышел к себе в комнату. — Он со своими не так, а как образованных видит, так и начнет ломаться! Ты на него не гляди, он тотчас обыкнет и станет как человек. — И, едва дыша, Маня добавила: — Он стихи сочиняет… про грусть… А чужих наизусть сколько знает — несчетно!..

— Работает? — осторожно спросила Аночка.

— Слесарем тут в мастерской у хозяина — замки починяют, лудят самовары, то, сё. Их там трое всего. А домой придёт, так разом за книжку. Бывает, за вечер мы слова не скажем друг с другом, сидит молча, читает, а я цветочки леплю. А то прорвется и пойдёт говорить, как надо устроить всю жизнь, как придет революция, социализм… Вот идёт! — остановила себя Маня. Но уже по тому, как трудно ей было заставить себя замолчать, как охотно она говорила о Саше, видно было, что он не только предмет любви её, но вместе и гордости.

— А ты ведь и воздухом, Маня, не дышишь со своими цветами. Они тебя хуже в чахотку вгоняют, — сказала Аночка.

— Ну, уж хуже не вгонишь! Конечно, на улице не бываю. Одно только — в лавочку да на базар. А что ещё делать? Тяжелой работы я не могу. Нанимали вон женщин на конку по рельсам ходить со скребком после снежной погоды, два дня походила — измерзлась, простыла, слегла. Вот тебе воздух! Пальтишко-то рыбьими потрохами подбито, а валенцы каши просят… Эх, сухарики, сухарики! Люблю, как хрустят. Была бы богата, и все сухарики грызла бы, колбасой заедала, — заключила Маня, прихлебывая горячий чай. — Пей, пей, не стесняйся! Аночка барышня свойская! — сказала она, подвигая Саше редкие в этой комнате лакомства.