По небу полуночи ангел летел... - [10]

«Именно так, ибо, ибо, ибо, — пытается Воробьевъ разлить из кувшинчика горячее саке по чашечкам. — Стоять, Зорька!»

Ужаснулся Орлов. Ясно представил себе свое запредельное будущее — черное, обесчещенное, недостойное, похожее на грязную плевательницу, куда всякий мерзавец может сплюнуть желчную слюну. И загоревал Орлов, что не стало у него вечности — осталось только настоящее, но такое мимолетное и призрачное, как утренняя нежность небесная. И теперь понятно стало Орлову это неодолимое желание остановить мгновение, попридержать его при себе, не отпуская в дальний путь.

«Да, да, я читал, — печалится Орлов. — Гете. Фауст. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! Зорька, стоять, стоять, Зорька!»

Чайники-кофейники

Поребриков и Бордюрчиков пьют. Поребриков пьет чай, а Бордюрчиков — кофе. Поребриков пьет чай черный, байховый, мелколистовой, напоенный жарким индийским солнцем. Покупая напиток, Поребриков усердно трет монеткой упаковку — серебряную фольгу.

«Вы так до дырки дотрете!» — беспокоится продавщица.

«Не дотру, — отвечает Поребриков, — настоящий чай дырки не дает».

«Если будет дырка, — поясняет продавщице Бордюрчиков, — значит, товар поддельный».

«Мы с подделками дел не имеем, — обижается та, — у нас фольга подлинная».

«А чай?»

Бордюрчиков пьет кофе крепкий, темно-золотистой обжарки, пахнущий пряным бразильским зноем, вольным ветром и счастьем. «Я сейчас кофеек бодрячок заварю, — богато сыпет в джезву Бордюрчиков. — Не желаете взбодриться?»

«Нет уж, увольте, я мировоззрения не меняю», — прихлебывает Поребриков жиденький чай, за которым виднеется весь блистательный Петербург с пригородами.

Поребриков и Бордюрчиков вирши пишут и поэмы златокрылые. Поребриков пишет из божественного вдохновения, велеречиво, а Бордюрчиков — на заказ, для какой-нибудь рекламной компании, или просто для буйного веселья и застольного пиршества духа. У Поребрикова получается примерно так:

Застит ночь избяные зарницы,

Проясняя сердечный мой взор,

И трепещет душа, яко птица,

Воскриляясь на светлый простор.

Бордюрчиков, читая творения поребриковские, добродушно всегда похохатывает, предлагает заменить избяные зарницы лубяными глазницами — все равно, мол, одна пустомыслица получится. Но порой смягчается Бордюрчиков, советует Поребрикову сердечный взор превратить в похмельный: «Вот тогда будет правда художественной жизни, отразится в очах ее маета и глубота».

Время от времени, по православным праздникам — на Пасху, Троицу или Рождество, безбожный Бордюрчиков преподносит Поребрикову рифмованные куплеты:

Известно, что является

Поребриков скупцом:

На Пасху разговляется

Он собственным яйцом.

«Я не скупец, — дует губы Поребриков, — я глубокий эконом».

«Неужто Адама Смита читаешь?» — удивляется Бордюрчиков.

«Нет, мне и Евангелия хватает — хлеб насущный даждь нам днесь да избавь от лукавого».

«От этого, что ли? — дзинькает пальцем Бордюрчиков по пустой стеклотаре с пятипалыми отпечатками сальными. — От этого ты еще вчера избавился. А сегодняшний лукавый пока не нарисовался».

Разные стихи пишут Поребриков и Бордюрчиков, разные напитки целебные пьют, отчего и числятся в разных писательских гильдиях.

Повесть

о союзе строкомеров

В оные годы имперский союз строкомеров был един и неделим, а с началом свободы отдельные члены стали проявлять своеобразие и своемыслие. Раскол произошел из-за чая с кофеем. Дело в том, что однажды группа строкомеров прочитала в Детской энциклопедии, что чай был завезен в Россию раньше, чем кофе — в 1638 году монгольский хан Алтын подарил четыре пуда диковинного сушеного листа московскому послу Василию Старкову, который и доставил чай к столу царя Михаила Федоровича. А кофе впервые попробовал только его внук, царь Петр Алексеевич, в 1698 году, в ходе Великого посольства в Европу, когда проживал и столовался в доме садовода Эвелина — основателя Лондонского Королевского общества. На этом основании группа строкомеров стала защищать приоритет чая перед кофеем, объявив напиток, доставленный восточным путем, исконным и полезным для здоровья народа. В народе эти строкомеры получили прозвище чайников. Чайники всячески пропагандировали чудесные свойства чая, его божественную силу и чистоту.

Другая группа строкомеров не согласилась с таким положением вещей, провозгласив мешок абиссинского мокко, доставленный в Россию западным путем, символом просвещения и торжества разума над темными, магическими силами. Они отмечали удивительное возбуждающее воздействие этого напитка на деятельность мозга и нервной системы, в подтверждение непрестанно насвистывая веселую кантату Иоганна Себастьяна Баха, посвященную кофе. Эти строкомеры в народе получили прозвище кофейников.

Между чайниками и кофейниками то и дело вспыхивали стычки и баталии. Чайники обзывали кофейников предателями Отечества, иудами и прозелитами смертоносной кофемании. Кофейники указывали чайникам на азиатское, дремучее, отсталое происхождение слова «чай» и необычайную чайную причину американской революции.

Однако большинству строкомеров полемика между чайниками и кофейниками представлялась несколько метафизической. Они в основном употребляли водочку, баловались коньячком, угощались шампанским. В народе же подобных строкомеров презрительно кликали подстаканниками. Воистину, встречаясь тет-а-тет с кофейниками, подстаканники демонстративно дули кофе, и попивали с наслаждением чаек, беседуя наедине с чайниками. Чего греха таить, многие подстаканники в глубине души были чайниками, хотя формально числились кофейниками в силу генеральной кофейной линии.