По небу полуночи ангел летел - [7]

Картошка удалась на славу. Ремида и тут угадала, а может быть, все-таки прознала по неведомым каналам судьбы, привычки, вкусы Ярослава, и тут без ведовства не обошлось, спокойно думал капитан. Его не беспокоило это больше, могло и попросту совпасть, что любят они оба лука множество в картошке и обязательно на животном масле.

— Не подумал ли ты однажды, что кто-то специально подсовывает тесты в твоей жизни? — спросила Ремида, с достоинством приняв его хвалу картошке. — На прочность тебя испытывают, Ярослав, с семилетнего отсчета. Ведь вором мог ты стать еще тогда?

— Безусловно мог… Товарищи мои по детству, если годится это слово применительно к той жизни, так и сгинули в лагерях.

— И потому не раз тебя ломали, да только не поддался… Почему?

Капитан пожал плечами.

— Не привык сдаваться, — сказал он.

— Но кто-то ведь тебя приучил к этому! Или было заложено свыше… Ты выкарабкался, расправился и — хлоп. Очередное испытание. И опять его одолеваешь. А ведь иные полагают, что жизнь — набор устройств для уютного существованья.

— Ия уюта не бегу, — засмеялся капитан, удивившись тому, что применил вдруг старомодный оборот.

— Да, — покачала головой Ремида. — Судьба никогда не дает людям полного счастья. Она всегда стремиться к хорошему присовокупить нечто плохое. Juvidia deorum.

— Не понял, — отозвался капитан.

— Зависть богов, так утверждали в старину. Византийский историк Лев Диакон полагает, что провидение презирает заносчивый дух человека, укрощает его, обращает в ничто.

— Слюнтяй и фаталист он, этот твой Диакон, язычник… С провидением и богами надо спорить! И выигрывать в драке…

— Хо-хо! — воскликнула Ремида. — Ты мне все больше нравишься, капитан… А сам ты разве христианин?

— Я — коммунист, хотя вот в партии не состою…

— А прежде состоял?

— Иначе в капитаны не пробьешься. Пошел под суд — и тут же автоматом исключили. А на свободу отпустили — так и остался без билета.

— А как же тебя — беспартийного, назначают директором краболова?

— Времена наступили иные, Ремида. Ты ж понимаешь… На блок порядочных людей теперь одна-единственная ставка. Иначе все погибнет.

— Погибнет, — согласилась, разливая чай, Ремида.

— А чей же дом, в котором так уютно? — спросил, осматриваясь, повнимательнее, Ярослав. Сначала печку топил, потом картошку чистил, вел разговоры и только вот теперь расслабился и с интересом озирался в жилище. Оно лишь с виду было деревенским, по внешнему обличью, стенам, окнам. Внутри стояли книжные шкафы, скульптуры по углам, картины и гравюры, и тут же прялки, самовары и даже пары лыковых лаптей соседствовали с сочной акварелью «Трубеж летом».

— Раз нравиться тебе — живи, — ответила Ремида. — Не все ли равно, чей дом? Не видишь разве, что я в нем хозяйка? Как ты во время плаванья на корабле…

— Сегодня ты мой капитан, — расщедрился мужчина.

— Ловлю тебя на слове, — молвила она. — Можешь подымить на сон грядущий, а мне, как женщине, ночлег готовить.

Она расставила тахту, образовалось широкое ложе, и принялась стелить постель в просторной горнице_? принеся из соседней комнатки-боковухи чистое белье.

На кургузом низком табурете капитан сидел у открытой двери догорающей печи, бездумно курил, следя за бегающими над углями синенькими огоньками, и в душе его веселился второй Ярослав, он с испытывающим любопытством добродушно подзуживал двойника: «Ну-ка, ну-ка… Поглядим, каким ты будешь в эдакой ситуёвине, парень!»

Скосив глаза, капитан увидел, как Ремида уложила в изголовье две подушки и любовно, с нежностью взбила каждую из них.

«Дела», — мысленно вздохнул капитан.

Он попытался подвести под надвигающееся некое логическое основание, потом отбросил старания, решив, что желание поместить в благоразумие летящее на него событие пришло в сознание от излишней мудрости житейской, что ли…

«А может быть, и возрастное», — подхихикнул стороживший мысли двойник Ярослава.

«Заткнись», — беззлобно отстранил его капитан и вздрогнул, когда в горнице погас свет.

Красный отблеск от дверцы упал на его лицо, капитан бросил окурок сигареты на угли, поднял голову и спросил в темноту:

— Дверцу-то прикрыть? Или так оставим…

— Как хочешь, — ответила Ремида, голос ее показался Ярославу равнодушным. Это насторожило, возникло сомнение, и капитан поднялся, отворотился от пламени, чтобы глаза привыкли, а уж потом он решит для себя главное.

Но в горнице было вовсе не темно от заливавшего ее из трех окон лунного света.

Да нет, прикинул капитан, посмотрев на постель, в которой, откатившись к стенке, женщина едва угадывалась под одеялом. Две трети места были свободны и даже одеяльный уголок гостеприимно откинут. Какие тут сомнения.

Капитан, не прячась, вздохнул, неторопливо стал раздеваться.

Двойник его замолчал, исчез, наверно, или исчерпал все аргументы.

Когда Ярослав заправил ноги под одеяло и, опершись на левый локоть, глянул в неприкрытое окно, он увидел храм Варвары-Великомученицы. Его черный крест, едва смещенный вправо, рассекал луну на четыре неровные дольки.

«Как пайки хлеба, — подумал капитан. — Я где-то видел уже такое…»

— Если хочешь, задерни занавеску, — предложила Ремида.

— А сама ты не боишься? — усмехнулся капитан. — Великий грех творить любовь открыто.