По найму - [2]

Вполне готов поверить я,

Что блохи и клопы-друзья.

Залезли на стол, играют в футбол —

А я у них судья!

Вот, пожалуй, и все, во что он был готов поверить. Но он не хвастался: хвастовство, согласно его кодексу, было серьезным прегрешением, хвастунов он высмеивал беспощадно. «Взбиваем омлет помелом, да?» — вопрошал он в таких случаях, и в его голосе появлялись лениво-издевательские интонации, служившие для тех, кто его хорошо знал, верным сигналом надвигающейся опасности. «Ну-ка, ну-ка, — обращался он к неосторожному собеседнику. — Это занятно. Повтори-ка еще разок!» Но, считая себя циником, он со здравомыслием последнего умел сдерживаться: мало кто из его клиентов подозревал, какие мысли и чувства скрывались за бесстрастным выражением его красивого лица. Он же, внимательно присматриваясь к своим клиентам, прекрасно знал, с кем и как надо себя вести, чтобы им остались довольны. Он только избегал распространяться о себе, полагая, что клиентам это вряд ли будет интересно. Он произносил «милорд» и «миледи», а также «сэр» и «мадам» так, что в его устах эти обращения обретали особую торжественность. Он был безукоризненно пунктуален, — немалое достоинство для человека его профессии, и, если ему не удавалось приехать точно в срок или не получалось обслуживать клиента лично и надо было подыскивать замену, он всегда заблаговременно предупреждал об этом: звонил, а когда позволяло время, уведомлял письменно, при том что терпеть не мог писать письма. Подобная обязанность, резко контрастировавшая с его бесстрастными манерами, неизменно производила самое благоприятное впечатление, и клиенты охотно рекомендовали своим знакомым «на редкость услужливого и надежного шофера».

За это он говорил им спасибо, хотя особых поводов для признательности они ему не давали. Они обращались с ним куда менее предупредительно, чем он с ними. Не раз приходилось ему коротать ночи напролет у дансинга или клуба, а клиенты развлекались в свое удовольствие и не думали предложить ему бутерброд или чашку кофе. Не раз выгодный заказ отменялся в последнюю минуту, причем никому и в голову не приходило перед ним извиниться, не говоря уже о том, чтобы оплатить издержки. Случалось, его и вовсе забывали предупредить об отмене.

По бездумию они воспринимали его терпеливость как нечто само собой разумеющееся: им словно было невдомек, что они имеют дело с живым человеком, чьи планы они могут нарушить, а чувства задеть. Многие из них обсуждали при нем свои самые интимные дела так, словно были в машине одни. К этому он успел привыкнуть и научился отключаться. Когда же он изредка прислушивался, то поражался, какие глупости могут говорить взрослые люди. Некоторые из его клиентов были знакомы между собой, но не подозревали, что у них общий шофер. Лазутчик в нашем стане! Если были он принимал участие в их сплетнях (чего никогда не делал, потому что, во-первых, это было ему неприятно, а во-вторых, не сулило никаких выгод), он мог бы натворить бед, пересказывая неосторожно брошенные реплики. Ему часто приходилось развозить гостей после званых обедов и ужинов. Он слышал, как, прощаясь в дверях, они рассыпались в благодарностях, а чуть позже, в машине, в пух и прах разносили общество, угощение и хозяйку.

Не удивительно, что клиенты воспринимались им как чужеродное, если не сказать враждебное, начало — безликое «они», — скопище бездельников и склочников, то и дело меняющих свои планы и заставляющих его пренебрегать правилами уличного движения (например, ездить по улицам с односторонним движением в обратном направлении). Но в кругу своих, рассказывая о фокусах клиентов, он не давал воли неприязни и обидам, а говорил с интонациями последнего нормального человека на земле, снисходительно посмеивающегося над окончательно свихнувшимся миром.

При этом он был убежденным консерватором и на выборах неизменно голосовал за тех самых людей, над которыми смеялся, — и не только потому, что благодаря им зарабатывал свой хлеб: при всех своих изъянах они воплощали собой то, чего он страстно желал добиться.

Лишь две категории клиентов не вызывали в нем раздражения. К первой относились офицеры, под командой которых он в свое время воевал и которые теперь, по его выражению, «пользовались его машиной». В их обществе он чувствовал себя свободно, с ними не приходилось притворяться, быть все время настороже. При всех различиях в словаре они говорили на одном языке — языке товарищей по оружию. Не важно, что язык этот, как и их совместное прошлое, не отличался широтой и богатством, — они отлично понимали друг друга, и это было главное. В такие минуты скованность исчезала из его мощной фигуры, он с облегчением откидывался на спинку сиденья и вспоминал с пассажиром былые баталии.

Вторая категория была столь же малочисленной, но угадать ее было и вовсе не легко. В нее входили пожилые дамы, которым загадочным (в том числе и для самого водителя) образом удалось завоевать его расположение. Таксисты не любят таких пассажирок. Им надо помогать садиться и выходить из машины, их допотопные манеры, как осанка, чопорно-прямолинейны, распоряжения они отдают четким, безапелляционным тоном, вызывающим у многих желание нагрубить в ответ. Но в отличие от большинства своих коллег, водитель был с ними терпелив до бесконечности и — хоть ни за что в этом не сознался бы — послушно исполнял все их капризы. «Очень милая дама!» — говорил он в таких случаях слегка удивленным тоном. В его устах это было высшей похвалой: эпитетом «милая» он не разбрасывался направо и налево — собственно, он не удостаивал им никого кроме этих старых леди.