По направлению к Рихтеру - [38]

Они все «ангелы» — ряженые, пьяные… Замолкают и слушают меня. Вас я тоже в этой толпе видел, правда!

Поначалу — растерянность, не знаю, что сказать. Приходит в голову, что лучше упасть на колени и так замаливать грехи — молча. Они почему-то смеются, мне это неприятно.

Один из «ангелов» приближается ко мне и говорит хрипловатым голосом: «Нам, ангелам, нравится, когда так каются, просят снисхождения… Грехи для того и существуют, чтобы их отпускать!» И тут же вся эта «банда» растворилась, разбежалась по своим злачным местам. А я так и остался — в коленопреклонении.

На следующий день я играл Моцарта. Если они сделали запись, то вы убедитесь, что все было именно так[197].

Вот, что еще сделал за это время — закончил читать «Пленницу» Пруста[198]. Смерть Бергота несколько театральна[199]… но важна философия!

Бергот вдруг спохватился, что не заметил желтое пятнышко на любимой картине. Поел картошки… (вот это не театрально, это действительно может наступить от картошки. Я ведь ее обожаю — по сей день, особенно деруны. Смерть от переедания картошкой — очень правдоподобно!)… и поспешил на выставку. Там его ждет «Вид Дельфта» Вермеера — он знает его наизусть и боготворит. Но именно сегодня он замечает краешек желтой стены. От этого открытия усиливается головокружение и он, не отрывая глаз от желтизны, падает на диван… Вот тут я опять начинаю верить — он забывает о желтой стене и понимает, что причина головокружения — несварение желудка!

В этой заколдованной картине так много желтого: верхний слой облаков — грязно-грязно желтый; нижний слой — белый, но с желтыми заплатками. Песок не розовый, как утверждает Пруст, а желто-розовый. Крыши залиты солнцем…

Нет, не от желтой стены умер Бергот!

Достает из кармана пиджака открытку с «Видом Дельфта» Вермеера.

Вот… Посмотрите на эти ворота с острыми шпилями, на это окошко под ними. Что это в силуэте осыпавшейся стены? По-моему, иконописный лик… Лик Богоматери, охраняющей город? Это пространство… (обрисовывает ногтем) называется «ковчег», оно бывает в углублении иконы.

Но это не все открытия! Еще блики, отражения в реке… Эффект мерцания — как в этюде Дебюсси. Ужасное название — «Противопоставление звучностей»… Но музыка гениальная! Я, наконец, осилил.

А из этого окна… (снова чертит ногтем) звучит самый настоящий джаз! В двенадцатом этюде я стал джазовым пианистом. Поздравьте меня!

Даже «Этюд Черни» сыграл — тоже «в подаче Дебюсси». Это самый первый этюд. Одна рука рисует, другая звучит. В левой — простая «белая» гамма, в правой — сначала точка, потом еще точка… Потом смесь извести и цемента! Она размазывается по стене и на застывший слой наносятся царапины (исцарапывает всю открытку с «Видом Дельфта»). Такой Куку-Базар[200]. Гениальный этюд — джазово-цирковой!

Помните, как у Бергота? На одной чаше весов вся жизнь, на другой — та желтая стена. Так же и у меня: только вместо стены — эти этюды!!!

У меня для вас есть сюрприз…

Наконец, открывает папочку, а в ней…

Тут все, что я сыграл. Мой репертуар за пятьдесят лет. Это — одна чаша весов. У каждого композитора — страничка или несколько. То, что я еще сыграю, будете фиксировать. Аккуратнейшим образом. Ничего нельзя пропускать!

На странице, посвященной Франку, делается размашистая надпись: «Юре на вечное хранение. С».

Знаете, какая мечта? Сыграть в Дельфте! На той точке, где стоял художник. Там есть домик. На самом верху установить рояль. Совершенно ясно, что Вермеер писал с верхнего этажа. Играть целые сутки, до тех пор, пока не свалюсь. Тот, кто будет слушать, устроится на песочке, вокруг дома.

В Желязовой-Воле, где родился Шопен, тот же принцип: пианиста не видно, все ходят по саду, развесив уши.

Играть только миниатюры! Я должен смотреть в окно и выбирать, что играть — по расположению солнца, по густоте облаков, по тому, как ложатся световые пятна.

Начинать ночью. Конечно, с «Террасы, посещаемой лунным светом». Несколько интермеццо Брамса (es-moll, e-moll). Последнюю из «Nachtstücke» Шумана. Это — ночная музыка.

На рассвете лучше всего Шуберта — он наверняка был «жаворонком». Парочку лендлеров и самый длинный «музыкальный момент»[201]. К нему — опять Дебюсси десятый этюд! Это его время!

К заутрене — Баха. Сыграть «Каприччио на отъезд любимого брата», с-moll'ную фантазию.

Если солнце с утра не выйдет, то хорошо а-moll'ное рондо Моцарта. Если такое же состояние, как у Вермеера, — то G-dur'ная багатель Бетховена. Это объективно то настроение — взгляд с другого берега.

Когда солнце в зените — то, скорее всего, Чайковский: Баркарола. Кто-то захочет искупаться.

Пусть оживление вносят Рахманинов (С-dur'ный «музыкальный момент») и Равель («Игра воды»)!

После прокофьевских «мимолетностей» можно на часик вздремнуть. Где-нибудь с четырех до пяти.

Когда начнет вечереть — еще раз Чайковский: «Вечерние грезы» несколько сентиментально для Дельфта, но ведь это же мой Дельфт — не Вермеера!

Не пропустить вечернюю службу! Если утром был Бах, то сейчас Гендель — моя любимая «ария с вариациями» из Третьей сюиты. Гаврилов всегда немножечко ерзал, когда я ее играл.

На вечер много припасено. Ну, «Вечером» Шумана и «Вечерние гармонии» Листа — сам Бог велел. Обязательно два скрябинских танца, ор.73. Надо окунуться в средневековье! Кто сказал, что «Темные огни» — это «пляски на трупах»? Сам Скрябин, наверное. Но это еще не «черная черта». Разрядить надо карнавалом — но не «Венским», а «Бабочками» — там из-за шторок доносятся женские смешки и часы бьют двенадцать!.. Но можно разрядить и «Венским карнавалом».