По методу профессора Лозанова - [3]

— Понятно, понятно.

— Судя по выражению вашего лица, не очень.

— Но ведь, заметьте, закон порой пересматривают, даже отменяют.

— А это как раз и доказывает, что наш закон все время проверяется практикой, реальностями жизни.

— У вас на все есть ответы, — вздохнул Федин, поднялся со стула, чуть склонил голову в знак прощания и тяжело, опираясь на палку, пошел к двери.

«Не складно все получилось, — с раздражением думал Крымов. — Остановить его, что ли? А что ему сказать? Что дела о клевете практически в судах не рассматриваются? Что до анонимщиков руки не доходят? Что все считают анонимки делом грязным, но ведь реагируют, рассматривают. Выходит — верят в них изначально. Ну, может, не целиком, так частично».

Тем временем Федин дошел до двери, остановился, обернулся. Смотрел по-прежнему, не мигая, оценивающе. Сказал:

— Я к вам один пришел, потому что Антон Михайлович Звягинцев — наш общий друг с Мельниковым — после похорон Володи занемог. Давление, сердце. Но он очень просил, чтобы я уговорил вас к нему придти.

Можно было сказать Алексею Алексеевичу, что на следующей неделе ему, Крымову, надо завершать предварительное следствие по очень серьезному и трудоемкому делу. Что еще два других в производстве. Но все это вроде будет тоже выглядеть отговорками. И Александр Иванович ограничился малоубедительным аргументом:

— Да не положено это.

Федин с готовностью закивал — мол, ничего другого он услышать и не ожидал. И задал довольно неожиданный вопрос:

— А сколько вам лет, Александр Иванович?

— Я 39-го.

— А отец ваш воевал?

— Да. Под Сталинградом получил тяжелое ранение, после чего был списан подчистую.

— Видите, как получается, — оживился Федин, все еще стоя около двери, — и Володя Мельников, и Тоша Звягинцев тоже под Сталинградом сражались. Может с вашим отцом в одной роте, в одном батальоне. Выходит, вы однополчанам своего отца отказываете.

Крымов знал многих оставшихся в живых однополчан отца. Ни Мельникова, ни Звягинцева среди них не было. Но они могли сражаться в другом полку, в другой дивизии, и не в 62-й армии, а в 64-й. Все равно были однополчанами. В общем, железная логика у старика Федина, ничего не скажешь.

Они несколько секунд молча смотрели друг на друга. Наконец, Крымов придвинул к себе листок бумаги, сказал:

— Давайте адрес Звягинцева.

Но не любил Александр Иванович, когда последнее слово остается не за ним и добавил:

— Вам бы проявить такую настойчивость, когда Мельников был жив… Ну, ладно, ладно. А с заявлением вам все равно нужно обратиться к прокурору…

Звягинцев жил недалеко от Чистых прудов, в одном из переулков, в старом доме. Вход со двора.

Просторный двор с разросшимися тополями, вымахавшими до высоты шестого этажа, с клумбой посередине, с обязательными лавочками не только у подъездов, но и под деревьями, напоминал Крымову двор его детства в переулке Садовских. Только там была волейбольная площадка, а здесь — бортики хоккейного поля. Другие времена, другие игры.

Когда Александр Иванович вспоминал ту пору, родителей, сердце его всегда сжималось от сладкой грусти. Вот как сейчас. Он подумал, что в год смерти — в 59-м — отцу было только 46. Моложе был сегодняшнего Крымова на два года.

Как жаль, что нет уже ни того дома, ни двора. Выселили всех жильцов из переулка Садовских. Теперь там сплошь иностранные фирмы. Дом, правда, перестроили весь. Только коробка осталась, да эркеры. А вот полисадники срыли. А там росли огромные золотые шары. Красота. А теперь на этом месте пасутся автомобили. Тоже красивые. «Волво» разные, «мерседесы». Другие времена, другие понятия о красоте, а вернее о нужности тех или иных вещей. Оказывается, нужно то, что удобно. Не опасное ли заблуждение? А если примерить это на людей? Нужны те, кто удобны? А они ведь действительно нужны. Ну, не всем, так многим. Хорошо — некоторым.

Ах, Крымов, не гордись, что ты не такой уж удобный. Тебя ведь тоже можно подвинуть. Может быть трудно это сделать, и далеко не подвинешь. Но немного, чуть-чуть — бывало?

Бывало. Но до низости не доходило, до подлости — тоже, до фальсификации — никогда.

Из открытых окон бельэтажа, выходивших на подъезд, сладковатый голос пел старое танго: «Мне бесконечно жаль твоих несбывшихся мечтаний, и только боль воспоминаний гнетет меня». И слегка заглушая звуки песни, немолодой мужской голос выкликивал:

— Дунька… барабанные палочки… туда-сюда… лебеди…

Подумать только — еще кто-то на белом свете играет в лото.

— Топорики… сикось-накось… отличники…

Крымов вошел в подъезд…

Он оказался в квартире, из окон которой как раз и звучала мелодия старого танго.

Антон Михайлович Звягинцев, смущенно улыбаясь, убирал в мешочек бочоночки лото, приговаривая:

— Иногда с Анютой играем вечерком. Стариковские забавы. — И чуть понизив голос. — Она ужасно расстраивается, когда проигрывает.

Комната была чистой, уютной и на редкость старомодной — большой абажур над столом, диван с валиками, плетеное кресло у окна. А широкий раструб граммофона с надписью: «Братья Киссельман» и вовсе уводил к началу века. Да над тахтой еще была полочка — хотите верьте, хотите — нет — со слониками. Должно быть и герань где-то тулилась на подоконнике, заклейменная когда-то, как символ мещанства. А почему? Цветок красивый, сильный, неприхотливый. Говорят, что моль его не любит. Выходит, польза от него. Да и слоники, валики, пуфики, салфеточки — велик ли грех?