По метеоусловиям Таймыра - [66]

– И как скоро наступит эта пора всеобщего благоденствия? После третьей мировой войны?

– Может быть, и тогда. Когда насилие предстанет перед миром во всём своём уничтожающем величии…

– Получается, что тебе нужно насилие, ты его ждёшь?

– Нет.

– Но как же твоя теория, она ведь нуждается в этом?

– Она подчиняется естественным законам развития. Моё желание не отождествляется с этими законами.

– И всё же, если тебя выпустить на амвон, ты начнёшь читать свои проповеди, призывая к смирению и ожиданию катастрофы?

– Я не собираюсь читать проповеди.

– Но ты бы хотел, чтобы у тебя были единомышленники?

– Нет.

– Нет?

– Постижение – вот главное в моей философии. Но не действие.

– Ах да, я выпустил это из виду… Но это в конечном счете неважно, будешь ли ты призывать или будешь ожидать, что твою истину поймут другие. И в ней больше насилия, чем в моей, ибо она гуманна только по отношению к тебе самому. А я вот – за борьбу, за активную перестройку этого мира и в итоге тоже за гармонию общества. Но я не отрицаю насилия, хотя не хочу ни одной смерти. Я тоже верю в вечную жизнь, потому что знаю: мои дети, внуки, правнуки будут жить после меня. И я не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы они погибли в угоду какому бы то ни было закону. Я человек, и я вправе сделать свою жизнь лучше. Ты говоришь – не может быть всеобщего счастья, а я говорю – может. Ты говоришь – нельзя предотвратить катастрофу, я говорю – можно. Можно. Потому что мир, человечество – это миллиарды таких же, как я, человеков, с такими же болячками, проблемами, чувствами, заботами. И всегда было, есть и будет нечто общее, что связывает нас всех, объединяет. О чём мы можем договориться без слов. Это жизнь, мир, хлеб.

– Я не спорю с тобой.

– Почему?

– Я не отношусь к числу тех миллиардов, которые так похожи на тебя…

Аввакум встал с полатей и стал подбрасывать в печку дрова. Всполохи метались по его лицу, и Солонецкому показалось, что он беззвучно смеётся. Ему расхотелось спорить. Видеть Аввакума было неприятно, и он, накинув шубу, выбрался на улицу.

Ветер успел уже замести следы Аввакума. Он всё так же крутил снежную карусель. И всё было незнакомо вокруг. Солонецкому даже показалось, что и его, и Аввакума, и избушку перенесло неведомо куда. И Аввакум пришёл именно из этого незнакомого ему мира.

Ему стало не по себе от этой мысли. Он вернулся в избушку, уставился на печь, сваренную из кусков листового железа, на полати, сколоченные из смолистых досок, на покосившийся остаток свечи и долго-долго смотрел пока не возвратился в мыслях к реальности бытия.

– Хорошо бы сейчас очутиться в посёлке, в котловане, среди мужиков… – вырвалось у него.

Аввакум, взглянул на него, достал флягу.

– Выпей.

И Солонецкий послушно выпил, ощущая реальную до ожога силу спирта.

Аввакум спрятал фляжку.

– А теперь тебе надо поспать.

Солонецкий забрался на полати, укрылся шубой, пахнущей овчиной и дымом, закрыл глаза. Сон наваливался тяжёлый и в то же время какой-то асслабляющий. Уже в полузабытьи он почувствовал прикосновение холодной руки к своему лбу, и от этого осторожного прикосновения, словно получив разрешение забыться, заснул.

Глава 17

Проснулся Солонецкий от боли в груди. Болело сердце, как оно болело и прежде, и эта знакомая боль приносила вместе с собой страх. И этот парализующий страх тоже был ему знаком, он даже научился с ним справляться, убегая от него к людям. Но сейчас, слушая завывание ветра и вглядываясь в черноту ночи, он отступал перед двойным натиском боли и страха. Пошевелил онемевшими руками и легонько стал вытаскивать их из-под шубы наверх.

Заворочался рядом Аввакум, приподнялся. на локте, склонился над ним, чуть не касаясь бородой лица, спросил:

– Не спишь?

– В кармане, – прошептал Солонецкий.

Аввакум понял, достал нитроглицерин, выкатил на ладонь таблетку, поднёс к губам Солонецкого, и тот слизнул её, ощущая шершавость ладони Аввакума. Нитроглицерин таял, боль становилась всё глуше, отчего Солонецкому хотелось улыбнуться и сказать об этом Аввакуму. Но он не спешил, боясь ослабеть от слов.

Аввакум встал, подбросил на рдеющие угли сухих щепок. В печи затрещало, вспыхнуло пламя, и в избушке стало светлее.

– Вот так, брат. Предупреждает меня мой бог, – тихо произнёс Солонецкий.

– Ничего, попей – и всё пройдёт.

Аввакум протянул кружку.

Солонецкий отпил пару глотков.

– Что это?

– Травка разная… Поможет, не сомневайся.

– Я и не знал, что ты ещё и знахарством занимаешься. – Солонецкий хотел сказать это повеселее, но получилось жалобно. Поспешно добавил: – Дело стоящее…

– Жизнь заставила. Всё время один, и болеть тоже приходится.

– Я думал, ты железный…

Аввакум не ответил, приоткрыл дверцу. Оттуда вырвался жар, заметался всполохами по стенам.

– Полегчало?

– Ничего, пронесёт. Я сам себе нагадал, когда срок выйдет, а сегодня время ещё не пришло.

– Ты ещё молодой, – сказал Аввакум. – Лет двадцать Бог тебе ещё отпустит.

– Бог не знаю как, а я лично думаю дотянуть.

– Ну вот, – Аввакум погладил бороду. – Значит, посветлеет, пойдём на охоту. Добудем пару куропаток для хорошего супа.

– Метёт…

– Теперь можно, стихает. Ещё пару дней – и дома будешь.