По метеоусловиям Таймыра - [52]

– Как я вам и говорил. Но, Юрий Иванович, нехорошо так, за нашей спиной…

– Перестраховываться не будете. Дерзать надо, дорогой, дерзать, время такое…

Подошёл к окну.

Разглядывая слой льда, наросший между рамами, стал думать о главном инженере. За эти месяцы они так и не нашли общего языка. Вот и этот эксперимент Кузьмин провёл без его согласия. Боялся, что не поддержит? А действительно, если бы знал, дал бы добро?.. Сейчас ему казалось, что дал бы, но это сейчас, а перед взрывом? Неужели он уже чего-то не понимает, отстал от времени? Или им, как двум медведям, в одной берлоге…

Чушь, без него Кузьмин слаб, он прекрасный инженер, но никудышний руководитель. Без него он…

Щёлкнул селектор.

– Юрий Иванович, к вам Туров.

– Пусть войдёт.

Лицо Турова было хмурым.

– Жаловаться пришёл.

Туров бросил шапку на стол, с грохотом отодвинул стул, сел.

– Ты – и жаловаться? – Солонецкий не сдержал улыбки. – Ну, это, брат, событие.

– Сам удивляюсь… А вот допёк Геннадий Макарович. Вчера, понимаешь, был он в котловане. А там отсыпку на правом берегу делали. Матюшин руководил, ну – не доглядел старик, туда КрАЗы мелочи сыпанули. А тут главный. Разносить его стал при всех, кричать. Тот ему в отцы годится – хоть к возрасту уважение иметь надо… А сегодня Матюшин на работу не вышел, ночью на «скорой» увезли – сердце.

Солонецкий прошёл к селектору, нажал на клавишу.

– Геннадий Макарович, зайдите.

– Я понимаю, всякое бывает, – устало произнёс Туров. – И накричишь порой, и обидишь, но зачем же на людях? Матюшин двадцать пять лет по стройкам…

Вошёл Кузьмин.

Солонецкий кивнул ему, приглашая присесть.

И, словно продолжая прерванный разговор, повернулся к Турову:

– Ты вот рассказывал, а я цитату вспомнил. Откуда – не скажу, не запоминаю авторов. Там что-то про русскую душу, которая любит три состояния. Вот их я запомнил точно: одиночество, мученичество, непонимание… Хлебом не корми, но дай русскому интеллигенту почувствовать себя революционером, дай ему непонимание, и он будет счастлив. Но это так, присказка… Геннадий Макарович, что у вас с Матюшиным произошло?

Кузьмин задумался.

– Не помню… Матюшин?

– Не помните, кого вы вчера в котловане обругали?.. Что же вы? Как опалубка смонтирована, как бетон уложен, как скала отсыпана – помните, а вот людей, которые всё это делают, не помните. – Солонецкий вздохнул. – Главное ведь дело, да? За дело хвалят, за дело награды дают. А за отношение к людям?.. Ничего. Даже в отчётах такой графы нет. Вы уж меня выслушайте, – предупредил он реакцию главного инженера. – Это не личное дело, далеко не личное, и я вам сейчас не нотацию читаю, а делаю замечание как начальник строительства подчинённому по существу нашей с вами работы. Мне не нравится в вас, Геннадий Макарович, этакое стремление мир по-своему перевернуть. Перевернуть – и всё, невзирая на то что люди-то все разные. Я понимаю ваши бескорыстные помыслы, ваше желание всем сделать хорошо, но ведь это утопия. Вы тоже понимаете, что для всех хорошим не будешь, и делаете скидку на пять или десять процентов несогласных с вами. И с ними, с этими процентами, вы в этом убеждены, считаться вовсе не обязательно… Вахтёр с таким отношением к людям уже опасен, а вы руководитель. Если станете министром, во что тогда превратятся эти пять процентов, а?.. Мир надо принимать таким, как он есть, и делать лучше, но не забывать, что главная ценность в этом мире – люди.

К концу монолога лицо Кузьмина стало непроницаемым. Молча выслушал, подчёркнуто официально спросил:

– Я могу идти?

– Если ничего не хотите сказать.

Главный инженер вышел.

– Машина, – вздохнул Солонецкий. – Что это, порождение научно-технической революции или новые веяния?.. Мы ведь не были такими… умными и бессердечными. Зайди к Матюшину, Сергей, и извинись от моего имени.

– Ладно, улажу… В отпуск сходил бы ты, что ли… Полина говорит, на глазах сдаёшь.

– Да уж пора, – невесело усмехнулся Солонецкий, имея в виду и отпуск, и приближающуюся старость.

– Может, не зря болтают, что он на твоё место метит?

– Не было у меня никогда такого главного…

– Ладно, разбирайся сам. – Туров поднялся. – Приходи вечерком, разыграем партию.

Солонецкий кивнул.

Оставшись один, он придвинул папки. Дел скопилось немало, и он не заметил, как пролетел обеденный перерыв. Оторвала его от работы Вера Сергеевна. Тихо вошла в кабинет, поставила на стол стакан крепкого чая, тарелку с ломтиками сыра и тоненькими кусочками хлеба. Он удивлённо поднял глаза.

– Ещё чего-нибудь, Юрий Иванович? – спросила она. – Девчата ещё не ушли, я принесу.

– Не ушли? – Солонецкий взглянул на часы. – О, так уже дело к вечеру. – Он вдруг почувствовал голод и оценивающим взглядом окинул тарелку. – Пожалуй, принесите, Вера Сергеевна. Что-нибудь поплотнее. Мяса побольше…

Но только принялся за еду, вошёл Сорокин. Помедлил на пороге:

– Можно?

– Да уж вошёл. – Солонецкий отставил стакан.

– Я всего несколько слов, – цепким взглядом окидывая стол, произнёс тот.

– Что так спешишь? – усмехнулся Солонецкий, заметив этот взгляд. – Подожди, секретарша сейчас мяса принесёт, вместе и пообедаем.

Сорокин иронию уловил, но виду не подал.