По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - [33]

Как бы то ни было, начинать придется все заново.

Пришел приказ на демобилизацию. Это уже вторая очередь, но меня в приказе нет. Медиков не хватает, меня уговаривают остаться. Мнения у всех разные. Одни говорят, что остаться хотя бы для того, чтобы пережить это тяжелое время, на гражданке старшина кормить не будет. Цветков говорит, что жизнь тем и интересна, что в ней трудности. Если все будет гладко без борьбы — жизнь будет неинтересна. А я вот как-то не удосужилась задуматься над этим, казалось, кончилась война — и всем трудностям пришел конец. Саша пишет, чтобы я ехала к его родителям, но статус у меня не тот, чтобы к ним являться. Нужно всерьез подумать об учебе. Мне уже двадцать первый год. Четыре года и три месяца — самое лучшее время в жизни человека забрала война. Пришлось ехать в Шостку в политотдел, убеждать. Начальник политотдела долго беседовал со мной, но вначале, когда я назвала свою фамилию, почему-то усомнился, что я именно Карпова. Смотрел в какие-то бумаги. По дороге назад я вспомнила, что Безрук говорил, что когда доложили в политотдел результаты последнего осмотра, и он услышал, что все-таки остались четыре девчонки и будут демобилизовываться, он сказал, что не пожалеет времени — приедет специально посмотреть, что это за крокодилы, на которых никто не польстился. Нельзя было подводить подполковника, а то бы нужно было доложить, что я одна из крокодилов, пусть любуется. Остальные три крокодила — Вера Гавриленко, Надя Воропаева и Аня Мягкова — очень хорошие девочки, пусть бы приехал, посмотрел.

Проводы нам устроили грандиозные. Заставили меня выпить самогонки. А у меня на алкоголь парадоксальная реакция — я начала реветь. Обошла чуть ли не всех, подходила сзади и ревела, уткнувшись носом в гимнастерку. Начальство выясняло, кто меня обидел. Никто меня не обидел. Мне трижды приходилось уходить из дому на фронт — в 41-м, в 42-м и в 43-м, но я не проронила ни слезинки. В сорок первом вообще была в диком восторге, да и в сорок третьем. А вот теперь никакой радости от того, что возвращаешься домой.

Жаль, страшно жаль расставаться с батальоном. Он стал частью моей жизни.

А кроме того, это ведь и прощание с юностью.

Радужных надежд на будущее у меня вдруг не стало.

Винокур Николай Абрамович Интервью — Григорий Койфман

— Родился 7/12/1922 в местечке Новая Чартория Любарского района Житомирской области. Большую часть населения Новой Чартории составляли украинцы, евреев было в местечке всего пятьдесят семей.

Местечко находилось на берегу реки Случь, притока Тетерева, кроме школ, в нем был ветеринарный фельдшерский техникум и местная достопримечательность, государственная мельница высотой в пять этажей. Мой отец, кожевник по профессии, имел большую семью, восемь детей от первого брака.

В двадцатом году, во время эпидемии тифа он овдовел и через год женился на моей матери.

Мама потеряла первого мужа на Гражданской войне и одна воспитывала двух сыновей. Когда они познакомились и поженились, то папе было уже 50 лет, а маме 40 лет. В двадцать втором году родился я, а еще через год моя младшая сестра. Так получилась, что 12 детей приходились друг другу родными и сводными братьями и сестрами. Одна из дочерей отца от первого брака еще до революции уехала в Америку, да и сам отец в 1910–1914 годах жил и работал на меховой фабрике в Филадельфии.

Летом четырнадцатого года отец вернулся на Украину, чтобы забрать семью в Америку, но тут началась Первая мировая война, отец так и застрял в границах Российской империи, а дальше — революция, потом кровавый вихрь Гражданской войны, и забрать детей и уехать назад в США он уже не мог.

Отец был грамотным и глубоко религиозным человеком, люто ненавидел Советскую власть, при коммунистах все время был кустарем, сапожником-одиночкой, шил обувь на заказ и часто говорил при всех детях вслух: «Скорее сгинет Советская власть, чем я на большевиков буду работать», — а Сталина называл усатым бандитом. В 1930 году в нашем местечке организовали колхоз, который имел 10 полеводческих бригад и стал передовым, но отец в него вступать отказался. Жила вся наша дружная семья в одном доме, имели корову и птицу, свое молоко, на нем и выросли. В 1932 году во время золототряски маму арестовали чекисты и отвезли в райотдел НКВД в Любар, где продержали мать в камере целых два месяца. Кто-то из соседей донес, что у мамы есть золотой маленький медальон (подарок ее матери), и чекисты матом орали на мою маму, угрожали, что загонят в Сибирь, и требовали, чтобы мать выдала все золото на мировую революцию, одного медальона им было мало… Два месяца держали мою мать за решеткой, и мы, дети, ходили к ней в райцентр, двенадцать километров в одну сторону, носили хлеб маме… Так что, сами понимаете, как с малых лет моя вера в справедливость существующего строя была поколеблена. После окончания четырех классов еврейской школы я перешел в украинскую школу-десятилетку. Когда весь наш 9-й класс вступал в комсомол, меня не приняли, сказали, что если у меня есть сводная сестра в Америке, то мне не место в рядах ВЛКСМ. И только когда на следующий год комсоргом школы стал мой товарищ Петя Боднарь, то он надоумил меня в анкете, в графе «Есть ли родственники за границей?» — поставить прочерк, что я и сделал, и на комсомольском собрании школы, когда обсуждали, принять меня в комсомольцы или нет, Боднарь, задав собранию вопрос: «Кто за?», не дожидаясь прений, сам первым поднял руку вверх, и я был принят.