По ком звонит колокол - [19]

, чтобы держали совет они промеж собой? Старик видит смерть свою на пороге — как завоеватель, врывается она в дом его и приказывает, что до юноши — смерть держится у него за спиной и хранит молчание; старость поражаема болезнью, юность — ударом из засады; потому множество врачей нужно нам, дабы были они на страже и непрестанно пеклись о нашей безопасности. Есть ли в мире хоть что-то, от чего кто-нибудь не принял бы смерть: перышко невесомое, волосок тончайший, и те убивали человеков; даже лучшее из противоядий[244], лучший из целебных бальзамов может обернуться смертельным ядом для тела. Иные умирали от радости, и друзья даже не решались их оплакать, ибо видели, что те отходят со смехом на устах. Тот же тиран Дионисий (полагаю, это на его долю выпало в свое время столь много страданий), не умерший от скорби, когда власть его пала и из царя превратился он в жалкого подданного, умер от незамысловатой радости, когда театральная публика объявила его искусным поэтом [245]. Мы часто говорим, что и малого достаточно, чтобы поддержать жизнь человеческую, — но увы, сколь же ничтожнее то, что причиняет человеку смерть. И потому чем большее число людей поддержит нас в недугах наших, тем более то во благо; кто же, когда слушается серьезное дело, придет в суд лишь с одним адвокатом? Наши похороны нам не подвластны: мы не можем давать советы, не можем указывать. И хотя среди иных народов (особенно у египтян) заведено воздвигать гробницы, которые величественней домов, ибо посмертное обиталище призвано служить хозяину дольше, чем прижизненное, наш обычай другой, и известно, что тот, кого почитали превыше всех — Вильгельм Завоеватель, — едва только душа его рассталась с телом, не только был оставлен без заботы тех, кому подобало бы проводить его до могилы, но и без самой могилы[246]. Нам неведомо, кто позаботится о нас после смерти, но, покуда возможно, пусть в ближних своих обретем мы какую только возможно поддержку. Новый и новый врач, приходящий к одру нашему, вовсе не есть новый и новый знак и симптом смерти, но лишь новый и новый помощник и поверенный жизни: и пусть появление их послужит не к тому, чтобы разыгралось воображение, коему всюду чудится опасность, а к тому, чтобы сознание наше исполнилось покоя и умиротворенности. И пусть не так окажется сие, что в лице одного из них приходит Ученость, другого — Усердие, а третьего — Религия, а с каждым — все сразу; в рецепт целебного снадобья входит много ингредиентов — так пусть же многие люди, что собрались у одра моего, будут мне во исцеление. Однако почему столь долго упражняюсь я в размышлении о том, как обрести в час нужды помощь обильную? И не подобает ли более помыслам моим клониться в иную сторону, не подобает ли соболезновать и сопереживать бедственному положению тех, кто лишен всякой помощи и поддержки? Сколь многие (быть может), страждут более, чем я, лежа в домах своих на грязной соломенной подстилке (если только угол, в котором они обитают, достоин названия дома), а их надежда на помощь, будь они даже при смерти, столь же тщетна, как надежда на изменение жалкой их участи, останься они жить? Столь же тщетно ожидать им прихода врача, как по выздоровлении — ждать получения какой-либо должности; и если кто узнает об участи сих несчастных, то единственно — могильщик, который их погребет, погребет в общей яме, где ждет их забвение. Они лишь пополнят число умерших в списках, а имена их услышим не прежде, чем прочтем те в Книге Жизни, куда окажутся они вписаны рядом с нами. Сколь многие (быть может) страждут сейчас более, чем я, оказавшись в больнице, где, подобно рыбе, выброшенной на песок и дожидающейся прилива, должны дожидаться обхода врача, да и тот придет не излечить их, но лишь осмотреть? Сколь многие (быть может) страждут сейчас более, чем все мы, и не имеют ни больницы, где о них позаботятся, ни соломы, чтобы зарыться в нее, а лишь хладный камень могильный, на котором они простерты — и выхаркивают души свои, уязвляя тем глаза и уши прохожих — прохожих, чьи сердца жестче, чем булыжная мостовая, — ложе этих несчастных? Им заказан вкус нашего лекарства, их удел — голодная диета; им и жидкая овсянка была бы целебным сиропом, объедки слуг — безоаром[247], грязная же вода, коей обмывают кухонные столы, — настоем целительным. О душа моя, если не совсем ты воспряла, дабы восславить Господа за великое Его милосердие, явленное в том, что даны тебе помощники многие, помысли, сколь многие лишены тех, кто поддержал бы их в болезни и горести, и помоги сим несчастным, да обретут они помощников, и все остальное, в чем нуждаются не менее, чем в поддержке.

УВЕЩЕВАНИЕ VII

Боже мой, Боже мой, благословенный слуга Твой Августин молил Тебя, чтобы явился ему Моисей и объяснил, что имел он в виду в некоторых словах Книги Бытия [248]; позволено ли мне спросить Дух, писавший книгу сию, почему, ожидая известий об армии Иоава, Давид, услыхав от сторожа, что видит тот бегущего человека, произнес: Если один, то добрая весть в устах его [249]? Я понимаю грамматику этой фразы, понимаю значение слова — оно именно таково