По другую сторону надежды - [285]

Драко медленно вдохнул и потер лоб кончиками пальцев. Выдохнул.

— Мне, между прочим, нравилась мысль, что я так крут, что у меня аж щит четырехцветный теперь, — проворчал он. — И летящие ножи отбивает… Удобно, вообще-то…

Луна фыркнула, откидывая голову на плечо Панси.

Гарри молчал и думал — если бы тогда, в ту секунду, он знал о том, что его боль — это жизнь Драко, он бы жаждал испытать ее.

А еще — о том, что, когда приходит боль, ты никогда не знаешь, что она означает — твою смерть или чью-то жизнь.

И твою жизнь тоже — в конечном итоге.

* * *

Северус всегда знал, что настоящей тишины не существует. Она наполнена звуками — и громкость не имеет значения, когда чуть слышный шорох взгляда, шелест спадающей пряди волос, перестук сердца или звон улыбки взрывают ее изнутри, превращая в мучительный крик.

Крик, которого никто не услышит. Никто, кроме тебя.

Треск огня, всплеск вина в бокале и опаляющий, мягкий мрак темноты — они дополнят картину. И где-то есть грань, за которой станет неважно, сидишь ли ты один, потерявшись в собственных страхах, или страх сидит напротив тебя, смущенно улыбаясь и не пряча пытливых, пронзительно-синих, по-юношески открытых глаз.

«… — Мистер Малфой просил передать это вам — вот, возьмите… Да нет, я знаю, что зелье от бессонницы — не выход, просто — либо мы с вами соглашаемся и принимаем его, либо толку от нашей работы… Мы же не можем сейчас ошибаться. А почему бы ему так не думать, если в последнее время вы еще бледнее, чем я, мистер Снейп?..»

Что с того, что Северус знал — всегда знал — что Драко и словом не перекинулся с мальчиком, в котором с самого начала видел потенциальную угрозу своей семье? Что с того, что зелья, приготовленные воспитанником, бывший профессор ни за что не перепутал бы с чьими-то чужими? Что с того — если этот детеныш протягивал ему флакон, пять из восьми компонентов в котором можно было достать, только сунувшись в Лондон и рискнув головой — ради чего? А вид мальчишки не оставлял сомнений, что уж он-то спит хорошо, невзирая на все упомянутые им «мы».

Молчать было проще. Молчать, одаривая мрачными взглядами — проще вдвойне. И то, что синие глаза продолжали мерцать улыбкой, с легкостью игнорируя мрачность, отфильтровывая и отбрасывая ее, принимая правила игры — упрощало все еще больше.

Позволяло брать — не давая. Презирая себя за слабость, за почти человеческое желание — просто взять, просто поверить, что ты и отдаешь тоже. Просто наслаждаться тем, чего не существует.

Это все усталость, глядя в камин, равнодушно подумал Северус. Если со смертью Лорда для меня закончилась жизнь — то с возвращением Поттера закончилось все. И резервация была идеальным выходом для того, кто согласился — и даже почти захотел — похоронить себя заживо. Кто устал настолько, что разрешил себе иллюзии на тему возможного покоя — пусть и тело, и разум так и не смогли до конца поверить в него, даже здесь придумывая себе занятия.

Я устал — и я проглядел, когда он влез в мою жизнь. Когда я стал ставить на стол два бокала, в одиночестве садясь перед сном к камину — вставать потом за вторым надоело так быстро… И я не оглядывался на хлопок двери.

Зачем — если иначе увидишь, как он смотрит на пустеющий второй бокал и придвинутое к огню кресло?

«… — А я учился в Дурмштранге, там отвратительно преподавали зелья… Почему? Хвалили часто… Все казалось слишком легким, чтобы действительно хоть чему-нибудь толком суметь научиться…»

Маленький льстец. Юнец, каждый раз внимательно и задумчиво выслушивавший весь поток его язвительности, чтобы чуть улыбнуться и сказать в конце — спасибо вам, мистер Снейп… Я еще подумаю, ладно?

И только тень от длиннющих пушистых ресниц на щеках. И тонкие, нервные пальцы, машинально поглаживающие ножку бокала — и бледная кожа, и золотистый отблеск от огня в мягких, пахнущих прохладой и тишиной волосах, и уютная — до боли, до крика — вкрадчиво знакомая тишь после долгих споров над картами и пергаментами, и расслабленность, лень — говорить не всегда обязательно, можно и не смотреть, просто прикрыть глаза, устало откинувшись затылком на спинку кресла, ощущая лишь запах, тепло, звон улыбки и шелест спадающей пряди волос…

«… — Простите меня…»

Мы все плачем, мой мальчик. Тот, кто сказал, что мужчины не плачут, просто был человеком — ему было позволено лгать. Тебе не за что извиняться, ты так же вымотался, как и я, и все дело не в том, всхлипываешь ли ты сейчас мне в плечо, сорвавшись посреди разговора — важно лишь, что ты сделаешь завтра. А ты соберешься, я знаю — я тебя так пугающе, так отчаянно знаю — всего… Сильнее страшит только мысль — как поверить, что, в свою очередь, ты не знаешь меня — так же пугающе и так же бесповоротно?

Боишься ли ты перепутать реальность с иллюзией — или веришь, как могут верить только юнцы? В твоих глазах нет восторга и трепета, твои руки не прячут подростковую неуверенность, и ты не пытаешься… ничего. Ты просто — есть, легконогий синеглазый вихрь, смеющийся мне в лицо и умеющий найти во мне тень улыбки там, где я сам давно забыл, как ее искать, плачущий у меня на руках, успевающий за день все и везде, чтобы к ночи войти — осторожно, без стука, смущенно — не всегда придумав подходящий повод.