По долинам и по взгорьям - [3]

— Намаялся? — спросил меня мастер, когда мы, покончив с нормой, сели обедать.

Я отрицательно помотал головой: не признаваться же, в самом деле, что устал с непривычки!

Когда обедали, в цех зашел хорошо одетый высокий человек с пышной светлой шевелюрой.

— Это Шпынов, — с уважением сказал Решетников, — начальник прокатки. Голова! Знает толк в деле… Зато как поломка какая — держись! В пух и прах разнесет виноватого. Из благородных. Барин. Однако, говорят, сосланный из Перми за что-то.

— А тот, что приходил к нам давеча — плюгавый и с глазами, как у лягушки… Кто он?

— Тот Волокитин… Надзиратель здешний. — Решетников презрительно сплюнул. — Гроза деревянная…

— А почему на заводе не все в лаптях? — снова спросил я.

— Эх, дурья голова, — засмеялся Решетников, — соображать надо: в лаптях ходят только прокатчики, да еще листобойщики. Им сподручней. Обутка легкая, не жмет, денег много не просит. В общем, баретки в двадцать четыре клетки… А вон этот прошел, гляди! — указал мне мастер на крепкого плечистого парня. — То Соловьев. Любит он над вашим братом, новичками, шутки шутить… Ты его поостерегись.

Мало утешительного обещало это предостережение. И в жаркий, майский полдень мне стало вдруг зябко, а в горле защекотало от горькой ребячьей обиды. И чтобы не расплакаться на виду у рабочих сортировки, заканчивающих свой обед, отошел я к изгороди надшлюзового помоста, по которому с шумом катила рыжая вода, отработанная в турбинах листобойки и старой листопрокатки…

Но когда мы с отцом возвращались домой после смены, я, усталый, несколько подавленный непривычной тяжестью первого трудового дня, все же испытывал и чувство гордости: сам, своими руками заработал сорок копеек. Старался подражать отцу в походке: шагал широко и тяжело, немного вразвалку. И во взглядах сверстников, играющих на улице, видел уважение. Шутка ли — мастеровой человек с работы идет!

Тяжело доставались мне первые трудовые копейки. После каждой смены руки, казалось, готовы были отвалиться прочь, в голове от чада и грохота гудело, перед глазами все плыло и кружилось.

Нас, подростков, было в цехе много. Особенно подружился я с троими: маленьким и расторопным Витькой Суворовым — моим соучеником по школе, Пашей Быковым из листопрокатки — худым, высоким, с сердитыми голубыми глазами и Сенькой Шиховым — веселым рыжеватым парнишкой, гораздым на шутки и озорные выдумки.

Вскоре я уже знал, что у Павлуши двоюродный братишка Герман работает в механическом цехе, а у веселого Сеньки отец — сапожник и пьяница.

— Он у меня, брат, не простой, отец-то! — подмигнув, сообщил мне Шихов.

— Это как же не простой? Из золота, что ль?

— Не-е, какой из золота! — махнул рукой Сенька. — Пьяница он… Вот ты, к примеру, в раю был?

— В раю?!

— Да!

— Не был. А ты?

— И я нет. А вот отец однажды был.

— Это как же так?

— А вот так! Приходи как-нибудь к нам в гости, он расскажет.

Насчет рая я усомнился, но к Сеньке в гости решил сходить обязательно.

Стало мне известно и о том, как «шутят шутки» над новичками. Пашин брат, Герман, неделю ходил с перевязанной рукой. Во время обеденного перерыва, пока он сидел у нас, в сортировке, кто-то накалил ручку его инструмента, и Герман сильно обжег ладонь.

Соловьев и его приятели обычно ватагой приближались к кому-нибудь и издевались, начиная нарочито-ласково: «Новичок, значит? Так-так…» А кончалось дело грубой бранью.

Решетников в таких случаях хмурился и говорил строго:

— А ну, отойди, ребята! Не балуй!

Не знаю, то ли его боялись, то ли уважали, но задиры всегда отходили прочь без лишних слов. Однако я держал ухо востро, опасаясь каверзы.

Как-то в воскресенье отец вернулся с «толкучки» и позвал меня:

— Санейко! Иди сюда, гляди обновы!..

На столе лежало старенькое ружьишко-шомполка и какого-то неопределенного цвета от долгой носки, но все еще жесткая шляпа-котелок. Я нацепил шляпу на голову, погляделся в мутное зеркало и понравился себе. Шляпа напомнила мне о сказочном мире Робин Гуда. Потом схватился за ружье: здорово!..

Отец довольно улыбался:

— Ходи, ходи по праздникам на охоту в лес. Развлекайся! А в шляпе не пыльно робить будет.

Но мать не одобрила покупки:

— Добротная шляпа, конечно, и не так, чтобы дорогая, да мальчонке не к лицу. Еще и просмеять могут.

Но я сразу выскочил на улицу похвастать обновами перед товарищами.

А утром у входа в цех меня окружила соловьевская ватага. Кто-то надвинул «котелок» на глаза, кто-то насмешливо выругался, кто-то свистнул, кто-то, заглядывая мне в лицо, с притворным почтением спрашивал:

— Саня-барин, почем шляпа?

Этот день в цехе был для меня самым тяжелым. Барин! Какой же я барин? Проклятая шляпа! От горькой обиды к глазам подступали слезы.

Возвратившись домой, я, ни слова не говоря хлопочущей у печи матери, схватил ружье и убежал в огород. Там прикрепил к стене бани свою злополучную обнову и расстрелял ее в клочья.

На выстрелы выбежала мать.

Я припал к ее плечу, расплакался и рассказал все, что мне довелось пережить за недолгое время работы на заводе.

Отец, услыхав эту историю, нахмурился, положил ладонь на мои вихры и сурово сказал:

— Терпи, казак, — атаманом будешь!