Плюс один - [35]
А ведь это так. Мы сами, сами виноваты во всем – всё, что с нами происходит, случается по нашей вине.
Никола не был мелочным. Его ответ записан в хрониках и, пожалуй, является прекраснейшей речью, когда-либо произнесенной человеком. Помимо всего прочего, она свидетельствует о свойственной людям природной доброте.
«Мистер Вестингауз, – сказал Никола, – вы были мне другом и поверили в меня тогда, когда у других не было веры; вы проявили мужество и рискнули, когда другим не хватило смелости; вы поддерживали меня, когда даже вашим инженерам не хватало дальновидности, чтобы узреть те великие дела, которые ждали нас впереди и которые видели лишь мы с вами; вы стояли со мной плечом к плечу, как друг, и вы спасете свою компанию, чтобы дать дорогу моим изобретениям. Вот ваш контракт и мой – я порву их оба на куски, и вы можете не беспокоиться о выплате процентов. Этого достаточно?»
– Грейс, я хочу помочь. Правда. Если это как-то связано с религией и тебе запрещено водить машину или пользоваться мобильником, если у тебя пищевая аллергия… Я должен знать, с чем имею дело.
Человек, которого я вижу всего четвертый раз в жизни, стоит на коленях у моих ног. Его рука на моем колене. Он ни разу не заговорил о погоде. Ни разу не заговорил о футболе. Вопреки всем общественным инстинктам он говорит искренне. Большинство людей сказали бы: «Слишком много информации». Но только не Шеймус.
– Грейс? – Он садится на качели рядом с моими и ждет.
Если бы я поведала обо всем Николе, знаю, что он бы ответил. «Грейс, ты моя любимая, – сказал бы он, – расскажи о своих проблемах, я порву их на куски, и у тебя больше не останется проблем. Этого достаточно?» Делаю глубокий вдох.
– Религия тут ни при чем. Это совсем другое. Просто я люблю считать. Я должна считать, – отвечаю я и впиваюсь мысками туфель в резиновое покрытие под качелями.
– Считать? Что считать?
– Ну, например, шаги, слоги, кусочки и всякое такое. Еду. Сколько раз проведу расческой по волосам. Зубной щеткой по зубам. – Он хмурится. Черт. Объясняю дальше: – Шампунь в миллилитрах. Стручки фасоли на ужин. Бананы. Вещи, когда загружаю их в стиральную машину. Чтобы не сбиться со счета, пишу списки: сколько тарелок помыла, сколько полок протерла. Часто смотрю на часы. Ну это ты уже знаешь. В общем, всякое такое.
– Ты вроде тех, кто постоянно моет руки? Обсессивно-компульсивное расстройство, так это, кажется, называется?
Презрительно фыркаю:
– Боже, нет, конечно. У меня нет ничего общего с этими психами, помешанными на гигиене. На человеческой коже 182 разновидности бактерий, и все они находятся там не просто так. Пытаться избавиться от них глупо.
– А считать… не глупо?
– Разумеется, нет. Счет лежит в основе всего. Шеймус, понимаешь… единственное, что придает нашей жизни смысл, – осознание того, что рано или поздно мы умрем. Это ждет всех нас. Поэтому каждая минута важна. Если бы мы не могли сосчитать наши дни, часы любимых… в чем тогда был бы смысл? Тогда жизнь была бы бессмысленной. Без чисел в нашей жизни не было бы критериев. Не было бы ценностей. Она утратила бы важность. Осознание этого, способность радоваться обретаемому и оплакивать утраты – вот что отличает нас от животных. Счет, сложение, измерение, умение исчислять время. Всё это делает нас людьми.
– Ясно. Не задумывался об этом. Теперь понятно, зачем тебе счетные палочки.
Мои палочки. Были бы они сейчас со мной, просто лежали бы в кармашке… Пытаюсь улыбнуться:
– Это самое дорогое, что у меня есть. Если бы моя квартира загорелась, я схватила бы палочки и больше ничего. Могу часами с ними играть.
Примерно через 10 минут он уйдет, и я никогда его больше не увижу. Смотрю на то место, где он сидит, и пытаюсь сосредоточиться. Надо запомнить всё – как его руки держатся за качели. Силуэт головы на фоне деревьев. На его рубашке ярко-желтые цветы на черном фоне; с моего места видно 8 целых цветов и 15 половинок. На левом колене джинсы протерты до белизны. Стараюсь в точности запомнить тембр его голоса. Закрываю глаза на секунду и проверяю, удастся ли воссоздать его в памяти.
– Так почему ты не работаешь?
– В школе вбили себе в голову какую-то ерунду: мол, мне платят за то, чтобы я учила детей, а не считала их. Начальству обычно не по душе, когда сотрудники считают вместо того, чтобы работать. Правда, несправедливо? Еще я больше не могу водить машину. Опасно всё время пялиться на спидометр, чтобы стрелка ни на миллиметр не отклонилась от лимита.
Он раскачивается на качелях, откинув голову назад и глядя в небо. Его руки вытянуты, ноги тоже – он, как маленький мальчик, которого сзади толкает папа.
– А что говорят твои родные?
– Мама с Джил? Им обо всем известно, разумеется. Они знают, что я не могу работать, и однажды… Ну, однажды я попала в больницу, и они пришли меня навестить. Джил пытается делать вид, что всё понимает, и меня это страшно бесит. Мама боится, что со мной это случилось из-за того, что она что-то сделала не так, поэтому делает вид, что всё в порядке. Ларри, это средняя дочка Джил… та просто принимает меня такой, какая я есть. Для нее я как человек, у которого локти гнутся в обе стороны или большой палец достает до запястья. Что думают остальные, меня не волнует.
