Плюс-минус бесконечность - [9]

— Ну, а вот война… — тихо вставила в паузу женщина. — Что же, по-твоему, выходит, надо было немцам сразу сдаваться, потому что, так или иначе — а все равно в гроб?

— Это — другое! — почти крикнул он. — Это — понятно! Тут страна, в которой детям жить, много поколений! Это — чтоб не рабами росли, за такое и умереть не жалко! И страна — вот она, пожалуйста, стоит себе! И мы с вами тут разговариваем, и дети, вон, играют! А Аввакум… и другие… Боярыня Морозова — в Москве когда с классом на экскурсии был, в Третьяковке видел… И та же Настасья Марковна — они за что? За два пальца? За какие-то буквы в старых книгах, которые теперь только в музеях? Да и церквей-то самих почти нет уже, а скоро и совсем не останется, говорят… По всему выходит, что Аввакум и страдал, и вообще жил — напрасно, а вот ведь нет — три века прошло, и я, и вы читаете, и будто прямо в сердце! Вот что мне никак не дает покоя, а вы — вы понимаете или нет?

— Понимаю, — спокойно отозвалась Настасья Марковна. — Не зря же меня, как его попадью, зовут… Только, боюсь, объяснить тебе это нелегко будет.

— Думаете, я маленький, да? — обиделся Илья. — И мне еще рано, да?

— Нет, — просто сказала она. — Потому что ты некрещеный. У тебя — там — закрыто.

Он опешил:

— В каком смысле? — И вдруг вспомнил: — А я как раз крещеный! Меня бабушка, когда я грудной был, отвезла без спросу к Николе Морскому и окрестила. Ох, и задали ей, говорят, мама с папой! Соседка рассказывала, что отец мой год с тещей после этого не разговаривал. Ну, а Анжелка и Кимка, те — да, так и остались. Старая уже бабушка стала, когда они родились, чтоб такие дела проворачивать. Да теперь-то какое это имеет значение? Крещеный, некрещеный — какая разница? Лишь бы человеком хорошим вырос!

— О, да, — усмехнулась Настасья Марковна. — Действительно, какая разница? Плюс-минус бесконечность.

Илья не понял, но спросить не решился, почуяв в ее словах нечто действительно «взрослое», про которое он и сам понимал, что «рано» и, более того, — вообще не для всех. Например, не для его мамы. И уж, тем более, не для отчима… Почему? Илья вздрогнул от этих мыслей, промелькнувших мгновенно, но пугающе отчетливо.

— Не задавайся пока такими вопросами, — мягко сказала Настасья Марковна. — Не все же сразу. И возраст твой тут ни при чем. Многие взрослые предпочитают до конца жизни об этом не думать…

— Это как-то связано с Аввакумом, да? — наивно спросил юноша. — Просто книга сложная, да?

Женщина чуть улыбнулась — одним уголком рта, но и эта полуулыбка таинственным образом озарила ее лицо:

— Да. Но не самая. Ты поймешь, потому что бабушка когда-то свозила тебя к Николе Морскому… Смотри, сестра твоя проснулась.

Анжела действительно уже сидела на своем полотенце, слушая разговор старших, — совершенно очаровательный ребенок: розовый после дремы, в растрепанных солнечных кудряшках… Вот сейчас Настасья Марковна не удержится и расхвалит ее, назовет привычным ангелом, потому что девочка действительно остро напоминает сейчас полусонного купидончика с какой-нибудь сладкой картины восемнадцатого века.

— Анжелой ее зовут? А брата — Кимом? Плохо, — строго сказала женщина, без всякого одобрения пристально разглядывая ребенка. — Клички собачьи, а не имена. Если крестить их, то другие давать надо, русские.

Его словно окатило водой: вот дурак-то! Она обычная религиозница, и больше никто. Никакой не ученый, а всего лишь бабка старорежимная — лет-то ей сколько? Между пятьюдесятью и шестьюдесятью? Просто одета и говорит по-городскому, потому и кажется, что умная и всякое такое… Родилась до революции, а мать с отцом вообще, наверно, контра отпетая, вот и накачали ее. И Аввакумом она восхищена не как борцом и бунтарем, и даже не как интересной исторической личностью — а в прямом смысле верит всем небылицам, которые он там понаписал (читая их, Илья всегда внутренне по-доброму усмехался, делая отсталому старику скидку на то, что тот родился в темные времена) про всяких там бесов на печке, ангелов, ходящих сквозь стены… Надо же, у его брата и сестры — не имена, а клички!

— Ладно, разберемся… — сразу внутренне отгораживаясь от собеседницы, пробормотал Илья и обернулся к сестре: — Собирайся давай, наши там, небось, уже позавтракали.

Он принялся торопливо складывать так сегодня и не пригодившийся этюдник, все время ощущая на себе настороженный взгляд женщины и невольно ежась от него. Досада на себя самого не отпускала, и он буркнул в сторону:

— В крайнем случае, вырастут — сами решат… Хотя к тому времени уж и церквей-то, наверно, не будет, так что чего им решать-то…

— А если не вырастут? Маленькими умрут? — вдруг резко бросила Настасья Марковна.

Юноша выпрямился, чувствуя, как губы дрожат:

— Вы — это… Вы совсем уже… — захотелось нагрубить, но почувствовал, что выйдет несолидно, как у обиженного пионера, и он закончил, как мог, спокойно: — А если и так — правда ведь никто не застрахован — то, сами понимаете, тогда и подавно все равно будет.

Она вздохнула, на сей раз действительно глядя на Илью, как на недоумка:

— Да уж, понимаю, конечно… — и непонятно добавила: — Просто минус еще одна бесконечность…