Плюс-минус бесконечность - [11]

Он не знал, что это летят последние дни его юношества, туманные, дождливые, неожиданно уютные, — что их остается всего ничего, и потом уже ничто, никогда не повторится, и буйного протопопа он никогда не напишет, как не вернется в родную изостудию под строгий и ласковый взгляд Юлича, а из всех этюдов переменчивого лета случайно уцелеет только один, очень неудачный…

Именно в тот страшный вечер, перед самым закатом, солнце, наконец, скромно явило себя отчаявшимся в ожидании дачникам — так, напомнило сквозь полегчавшие тучи, что оно, вообще-то, здесь, никуда не делось, — и сразу резко переменился цвет моря и неба, смешав все краски вдохновенному живописцу. Он поднял глаза — и тут услышал свое имя: издалека, высоко вскидывая голенастые, будто у лосенка, ноги, к нему несся, проваливаясь в мокрый песок, соседский неумытый парнишка лет двенадцати, из местных.

— Скорей! — кричал он пронзительно, как голодная чайка. — Скорей! Беда у вас!

Илья на всю жизнь запомнил, как при этих словах крупно затряслись руки, как странная, гадкая дрожь вмиг охватила все тело, и, главное, голос, его зычный красивый голос, осел куда-то внутрь, упорно не шел наверх, и только душным шепотом он смог спросить у подбежавшего соседа:

— Что?.. Что?.. — и горло перехватило напрочь.

— Я вам только что «скорую» с почты вызвал, — ответственно сообщил мальчик, слегка задыхаясь от бега.

— Кому?!! — прорвалось, наконец, у Ильи, успевшего представить себе умирающую невесть от чего маму.

— Там братан твой, вроде, крысиного яду налопался и помирает, — важно ответил гонец, очевидно, очень гордившийся негаданно выпавшей миссией; он еще не проходил в школе, что таким же, как он, посланцам, принесшим дурные вести, в древности попросту отрубали их невольничьи головы.

Минуты побежали быстро-быстро. Сыпались в песок незакрытые полувыдавленные тубы краски, с густыми коричневыми всплесками из-под ног увертывались лужи, голова угодила на лету в сыпучий куст, сразу, словно мокрым снегом обдавший пушистыми лепестками, тугая разбухшая калитка с размаху ударила ребром по отзывчивому локтевому нерву, в нижней «большой» комнате заметалась неузнаваемая мать в пестром грязном халате, роняя гремящие тазы и крича на ходу без слов… На диване среди смятых пеленок и полотенец исходил хрипом и рвотой маленький мальчик, в котором старший узнал щекача и проказника младшенького только потому, что знал, что кроме него быть некому.

— Кимка… — выдавил Илья, застывая в дверях, и тут же в уме неуместно мелькнуло: «И правда, кличка какая-то».

С этого момента что-то пошло иначе, словно мир сам собой чуть-чуть сдвинулся — лишь на градус, но это заставило глянуть на него под другим, доселе неизвестным углом. И этот ничтожный угол смещения вдруг развернул все видимое и слышимое в совершенно новый, небывалый ракурс. Илья остолбенел, пытаясь нащупать, понять, принять. Он молчал. Мать подскочила к нему с белыми глазами:

— Где они?! Ты привел их?!!!

Он даже не сразу понял, что речь идет о врачах, и продолжал молча переводить глаза с мамы на братика и обратно.

— Дурак, дурак, дурак!!! — дико выкрикнула она в лицо сыну и принялась бешено трясти его, схватив за плечи: — Где они, я тебя спрашиваю?! Кимка умирает, понимаешь ты?! Умирает — Кимка!!!

«Так и умрет под собачьей кличкой», — кощунственно подумал Илья, но в голове сразу ошеломительно прояснилось. Он осторожно отстранил маму и уверенно глянул ей в глаза:

— «Скорую» вызвали соседи, она через минуту будет… Кима сразу увезут в больницу — его хотя бы переодеть надо, смотри, он же весь мокрый!

— Да, да… — в лице матери мелькнула осмысленность. — Сейчас… Ты посмотри пока… — и она метнулась из комнаты.

Илья шагнул к братику. Тот притих, изредка икая и почти не приоткрывая глаз. На его осунувшееся, едва узнаваемое личико уже легла сумрачная, смутно торжественная печать. Старший брат тронул страдальца за ручку:

— Маленький… Кимушка… — и это слово опять больно резануло слух.

«А какое имя — русское?» — попытался он припомнить, но в голове почему-то только судорожно крутился достоверно русский Иван-Царевич. Илья схватил с тумбочки стакан с водой и осторожно пролил немного малышу на лоб:

— Крестится раб Божий Иван, во имя Отца, аминь, — брызнул еще раз, — и Сына, аминь, — доплеснул малые остатки воды: — И Святого Духа, аминь, — и тихо поставил стакан.

Младенец Ваня открыл глаза и очень спокойно — с последним спокойствием — по-взрослому, будто сам был старшим, глянул на брата, который склонился над ним сам не свой, смутно надеясь на какое-нибудь чудо. Его не произошло. В комнате в тот же миг оказалось несколько человек в коротких мятых халатах, мать что-то сбивчиво рассказывала сквозь рыдания про какие-то пустые обертки, которых не должно было быть, — ее оттаскивали и заворачивали братика в голубое, младенческое его одеялко; потом они с мамой бежали по тусклому саду плечом к плечу, но ее пустили в белую с красным машину, а его — нет, он остался под грозно нависшей над забором черной сиренью — и по узкому их, тенистому переулку удалялись в матово-серой ночи два зловещих, как глаза хищника в чаще, рубиновых огня.