Плюс-минус бесконечность - [48]

— Вот увидишь, Нюта… Вот увидишь, что через полгода уже… Подожди, Ангелочек, он еще не такой густой, как ты любишь… Да, так вот, через полгода… Ты будешь вспоминать это лето, как сон. Да, кошмарный, — но сон… — голос у тети Вали был такой же сладкий, густой и гулкий, как нежно-фиолетовый мусс. — С твоей завидной внешностью… С твоим золотым характером… Удивлюсь, если ты еще не будешь снова замужем и ждать нового малыша. А ты будешь, конечно, потому что у нас в Военмехе — на десять мужиков одна баба, а я, не забывай, — по кадрам… Так что отберу тебе холостых-неженатых лично и самых лучших… Работать пристрою по специальности: хочешь — в машбюро тебя посажу, хочешь — секретаршей к кому-нибудь… Лучше секретаршей, конечно, хотя зарплата и ниже на пятерку. Зато подарками больше доберешь, да и на виду всегда… Но халтурки же никто не отменял… Ну, вот! — она с гордостью подняла обеими руками пол-литровую банку, полную густой красивой пены. — Живые витамины, так и прыгают! Держи, красавица! Кстати, Нюта, ты, когда время придет, Анжелку свою в институты там какие-нибудь не запихивай, не губи девку: нечего ей с такой мордашкой над конспектами сохнуть. Учи на машинистку — и к нам. Или просто лаборанткой. У нас даже уродки себе мужей находят, а твоей принцессе сразу кандидата наук подберем — не отвертится! Или молодого доцента… Ну, что, вкусно?

Последнее относилось уже к счастливой, столовой ложкой заталкивающей в себя редкий десерт Анжеле, — она даже до стола дойти не дотерпела, ела, стоя посреди веранды, прямо под голубым бахромчатым абажуром, причудливо освещавшим ее светлую пышную головку сверху, так что казалось, будто вокруг девочки действительно распространяется слабое ангельское сияние. Лакомящийся ангел кивнул с полным ртом — и все по-доброму рассмеялись, включая не только всегда последнее время серьезного Илью, сосредоточенно резавшего на кухонном столе яблоки для повидла, но даже маму, чей смех он скоро услышать не надеялся и даже смутно боялся. Ему казалось, что после пережитого мать может навеки разучиться смеяться…

На другой стороне железнодорожного полотна лежала настоящая terra incognita[4]. Странное дело: там тоже разбросаны были веселые разноцветные домики, чертили прутиками «классики» девчонки-дачницы в узких земляных переулках, драгоценные кусты дикого орешника, на «их» половине поселка не встречавшиеся совсем, здесь обильно плодоносили — а рельсы Илья отчего-то каждый раз переходил, как линию фронта, хотя и знал, что никто там с ним враждовать не собирается. Однажды он понял, верней, придумал, в чем дело: он был из большого и дружного племени добрых «заливников», а по ту сторону проживала непонятная и оттого подозрительная община «карьерников», всегда остававшихся в меньшинстве, но очень гордых. Конечно же, нехитрое дело — расхваливать теплую и безопасную бирюзовую лужицу залива, где в погожие дни можно наблюдать странное зрелище, а именно — что-то похожее на медленную демонстрацию людей в пестрых плавках и купальниках, неровной широкой колонной уныло бредущих по колено в мелкой воде прочь от берега в поисках хотя бы относительной глубины… И как трудно, наверное, полюбить пронзительно голубое озеро, обнесенное по краям плотными, бархатными, цвета горького шоколада свечами камышей, лишь поверху чуть теплое, а немного глубже — опасно ледяное, ненасытное, каждый год неумолимо требующее человеческих жертв.

Потому что в Карьере — другого имени озеро не имело — каждый год тонуло не менее пяти человек, и все это знали. Даже Илья, редкий гость в тех сомнительных краях, умудрился один раз попасть на его крутой травянистый берег именно в тот момент, когда огромный неуклюжий водолаз в иззелена-черном мокром костюме вынес из воды и бережно опустил на истоптанную траву скрюченную шафранового цвета утопленницу в уцелевшей на странно маленькой голове черной резиновой шапочке. Илья отвернулся и побрел прочь, только на ходу осознав, что не испытал положенного потрясения, и грустно подумал, что после двух смертей уходящего лета, эта третья — чужая! — уже не кажется столь ужасной… «Вот, как, оказывается, черствеют душой, — отчетливо не подумал, а именно произнес он про себя. — Буду знать».

К концу августа жара, конечно, изрядно уступила позиции, в воздухе оставалась лишь вялая влажная теплота, несшая в себе некий таинственный, сытный и густой запах — чувственно желанный, вкусный, атавистически родной.

— Это грибы повысыпали, — с улыбкой пояснила ему Настасья Марковна, неожиданно встреченная им недалеко от Карьера. — Так пахнет грибной лес. Ты не знал?

Ладная и подтянутая, выше и стройнее, чем обычно, в темно-синем шерстяном спортивном костюме и высоких резиновых сапогах, попадья первая заметила Илью под стеной сдержанно рокочущего завода, где он завороженно и блаженно тянул носом млечно-парной воздух. Усталым движением она поставила у ног битком набитую клеенчатую продуктовую сумку, и юноша с удивлением — хотя чему было удивляться, август же, август! — увидел, что она доверху заполнена свежими нарядными подосиновиками, живописно прикрытыми сверху ажурным папортниковым листом.