Плюс-минус бесконечность - [23]

Ненависть Лены к противоположному полу казалась незыблемой и вполне простительной, и тем более странным стал факт, что именно она и познакомила у себя дома на праздновании миллениума свою все глубже и глубже никнувшую подругу с ее будущим единственным мужем.

— Вон, смотри, сидит, — кивнула она на одинокого худого мужчину лет сорока пяти в джинсовом костюме, с нестандартной, очень артистической стрижкой, рассеянно листавшего в сторонке чуть ли не женский журнал мод. — Родственничек наш, седьмая вода на киселе. Тетка велела пригласить: жена его только что бросила — типа, страдает очень. Рыцарь печального образа, блин. Кстати, режиссер там какой-то, кажется. Так что, если ты еще в эти игры играешь, сейчас в два счета познакомлю.

Лёся внимательней пригляделась к мужчине, и вдруг почувствовала слабый, но отчетливый укол в сердце — так, верно, вонзается неразборчивая стрела Купидона. Он был потрясающе некрасив — почти так же, как несчастная Лена, но то же самое, что навеки ставит крест на женщине, может сделать мужчину вечным дамским любимцем — и угодником. Длинное, классически «лошадиное» лицо, рачьи глаза навыкате, неправильный нос и выпяченные губы — все это, казалось, делало из мужчины урода! Но что-то в его раскованной позе, самоуверенном наклоне светловолосой головы, даже в острой, закинутой на другую коленке, в треугольной, резко выступающей косточке тощего запястья — указывало на то, что его любили и любят, он привык к этой любви как к данности, ничуть не дорожит ею и — не тяготится. Когда их знакомили, голос Олега оказался низким и хрипловатым, но не вызывающе, а именно чуть-чуть, чтобы легко заинтриговать — и только: так стильная женщина лишь прикасается краской к губам и векам и несет в себе бо́льшую тайну, чем профессионально накрашенная подруга…

Ухаживал он идеально. Лёся каждый день поражалась тому удивительному равновесию, которое он умел сохранять, непринужденно балансируя на грани идеализма и чувственности, и своевременным отступлениям, где и когда требовалось, — с тем, чтобы чуть позже захватить территорию не в пример обширней оставленной: так Кутузов когда-то отдал доверчивым французам Москву. Были и стихи, и букеты, и восхищение ее рисунками невероятных, создававшихся когда-то без надежды на воплощение платьев, — разумеется, все они непреложно годились для костюмов главных героинь блестящих спектаклей в театре, который он мечтал в будущем создать. Решено! Когда театр появится, — быть ей главным художником по костюмам! Пока же в своей временной, увешанной по стенам пошлыми кофтами секции, на своем временном рынке, она будет — временно! — страховать его — и их общее будущее: не могут же они в ожидании вульгарно сдохнуть с голоду! Любовником оказался нежнейшим — Лёся таяла, будто в ванне из розовых лепестков, а предложение делал, упав на одно колено, — правда, кольцо преподнес серебряное… Да разве можно было этим смутиться!

Его бывшая жена, невесть как вычислившая Лёсин номер, прорвалась к ней со своим неурочным звонком, будто связной, посланный отчаявшимся командиром гибнущей разведгруппы через линию фронта:

— Милая моя, если б вы только знали! Если б знали, какого демона сажаете себе на шею! Я понимаю, что сейчас вас ни в чем не убедить — двадцать лет назад сама так же попалась! Я из-за детей оказалась в этой западне — но вы хоть этой моей ошибки не повторите!

— Нам не о чем говорить, — холодно отчеканила Лёся, уже знавшая от любимого возмутительную историю о том, как ведьма-жена превратила его жизнь в кромешный ад, как лишила выстраданного театра, как настроила детей против отца, как отсудила их общую, но его горбом нажитую квартиру. — Все бывшие жены поливают грязью бывших мужей: это не новость. И потрудитесь забыть наш номер.

— Знаю, что сейчас вы мне не поверите, но умоляю вас — пождите с детьми! — сорвалась на крик собеседница. — Не идите на это тотчас же, заклинаю! Вы даже не представляете, во что превратится ваша жизнь уже совсем скоро! Это монстр, кровопийца, вурдалак, я не знаю, как земля его носит! Когда он помрет, я ему лично кол осиновый…

Оскорбленная Лёся повесила трубку. Лучезарное счастье длилось четыре месяца.

Первым звоночком стала стеснительная просьба мужа продать Лёсину — он теперь уверенно говорил «нашу» — квартиру, с тем, чтобы купить другую в близком нарядном пригороде, где и предполагался его новый замечательный театр — и уже предпринимались к его созданию самые решительные шаги. И правда, мотаться ему туда и обратно каждый день на их мятом и битом, но на диво выносливом «фольксвагене» было долго и сложно, а Лёся… Ну, подумаешь, покатается на электричке, они же с Ленкой три через три работают! Влюбленные супруги уже ездили смотреть бесконечные варианты, украдкой целуясь то в коридоре, то на балконе, когда не видели риелторы и продавцы, и почти выбрали, почти решились, когда до того демонстративно молчавшая подруга вдруг на ровном месте взорвалась прямо в их почти родной уже «секции», во время мирной ревизии нераспроданного товара:

— Дура ты, дура, дура и есть! Думала не говорить тебе, пусть бы Бог тебя наказал за твою глупость — да не могу, совесть задушила! Ты хоть соображаешь, что сделать-то собираешься?! Ты собираешься продать свою — и только свою, до брака нажитую собственность! А та, что вы теперь приобретете, на кого бы ее ни записали, будет — общая! Супружеская! И, в случае чего, делится пополам! Он уже раз разводился, а жена его, вспомни, что тебе про него говорила!