Плюс-минус бесконечность - [21]

— Мама, ты так ничего и не расскажешь мне о моем… — Лёся сглотнула, — отце? Ты уверена, что это правильно, что я о нем ничего не знаю?

— А? — очнулась мать и с изумлением вместо родной операционной увидела бежевые стены отдельной палаты, в которую коллеги специально для нее превратили ранее толком не использовавшуюся «вторую бельевую». — А-а… Я думала, ты давно догадалась, просто мне не говоришь… Ну, так вот, твоя догадка — правильная.

— Какая догадка? — опешила Лёся, которой действительно редко приходили озарения, а если вдруг случались — то неудачные, вроде замены блестящего хирурга-онколога на никому не нужного при нынешнем изобилии дешевых шмоток посредственного модельера.

Мама едва заметно усмехнулась незнакомо морщинистым ртом на привычное тугодумие дочки:

— Художник Алексей Щеглов, невозвращенец, которого у нас сначала прокляли, а теперь зовут вернуться… Не однофамилец и не тезка. А именно он. Вернется — повидаетесь. Только навряд ли ваша встреча получится радостной…

— Тот самый?! — подскочила девушка, позабыв об общей скорбности ситуации. — И ты молчала! Он ведь, знаешь, как может помочь нам теперь?! Какие у него там возможности! Тебя могут прооперировать не здесь — в Париже! И спасти! И вообще убраться отсюда, пока целы! Ну, понятно — с тобой он развелся, но я ведь дочь ему родная и, если попрошу…

— Остынь, — коротко приказала мать. — Пока я жива, он ни одной жалобы от меня не услышит. От тебя — тоже. Помру — хоть в ногах у него валяйся.

Лёся вспомнила яркий толстый альбом, полный туманных женских образов о шести руках, но невероятно соблазнительных, увиденный весной на столе у любимой преподавательницы, красивое нервное лицо элегантного мужчины со снежными волосами, вальяжно гуляющего на телеэкране у Триумфальной Арки в сопровождении стриженного «под богему» интервьюера, подобострастно пятящегося с микрофоном… Мгновенно представила его в растянутой тельняшке с жирным пятном на пузе, в их обшарпанной «однушке» — наворачивающим мамин четырехдневный, как Лазарь, борщ за узким прихрамывающим столом, покрытым потертой клеенкой с цыплятами… А что, не уехал бы — почему нет…

— Мама… — прошептала она, схватившись за вспыхнувшие щеки. — А как же ты его… такого… заполучила?

Больная устало откинулась на пышную домашнюю подушку:

— И он тогда был не «такой», и я не «такая»… Иди домой. Спать буду.

Маму прооперировала ее самая толковая ученица — и, кажется, именно по тому грандиозному плану, который мама, то и дело прерываясь, чтобы жадно выпить очередные полстакана воды, жестко чертила перед ней в воздухе, усадив молодую, длинную и тощую женщину рядом на кровать. Со стороны это выглядело фантастично: словно две выпавшие из мира наркоманки, сидя на койке дурдома, разглядывали одну на двоих реалистичную галлюцинацию, не видимую более ни для кого.

— Здесь левее иду? — деловито вела пальцем вверх по пустому месту одна.

— Да, но выше и глубже, — взяв товарку за кисть своей рукой, поправляла ее жест другая.

Операция длилась семь с половиной часов и прошла блистательно.

— Оксана Михайловна, получилось! — с триумфальными слезами надрывалась ученица, семеня в согнутом положении за каталкой, перевозившей в реанимацию любимую наставницу, пребывавшую в глубоком наркозном сне. — У меня получилось, слышите?! Именно, как вы говорили, получилось!!!

Но из наркоза мама так и не вышла. Длительного и обширного, полностью ее искалечившего вмешательства не выдержало надорвавшееся на чужих операциях сердце.

Через восемь лет Лёся услышала от подруги и тезки — та тоже звалась Еленой по паспорту, а в жизни просто и нормально: Лена, Ленуся, — что существует на свете странное слово: «приду́ха». Выросшей в дальней деревеньке на заповедной Псковской земле, Лене случалось несколько раз видеть в крутую и снежную зиму, когда морозы заворачивали под тридцать и все до единой полыньи на их маленьком озере замерзали, что полностью перекрывало доступ туда кислорода, как задыхавшиеся рыбы начинали колотиться под еще прозрачным льдом последней прихваченной проруби, стремясь пробить его своими глупыми серебряными головами… «Придуха! Придуха!» — раздавался на позднем рассвете тревожный мальчишечий крик, и это звучало почти как «Пожар!», потому что из всех дворов начинал высыпать народ, бежали с коловоротами наперевес серьезные мужики, чтобы успеть открыть путь животворящему воздуху, не дать родному озеру превратиться в подводное кладбище. Рыбам никогда не удавалось пробить лед снизу самим: если их почему-либо не спасали люди, они погибали от удушья и, когда их потом все-таки вылавливали, выглядели поднятыми со дна утопленницами: с синюшными ртами, мутными глазами, бледными жабрами… Утонувшие рыбы. Это было невероятно. Но, когда Лёся упомянула при Лене знаменитую поэму Кузьмина[1], имея в виду удачный образ их вместе взятых, потому что на тот момент казалось, что лед они все-таки пробили, — Лена помрачнела и сказала, что такого никто никогда не видел.

Две отважные «форели»-однокурсницы — Лёся и Лена — случайно встретившись голодной и страшной для обеих первой осенью после институтского выпуска и серьезно поговорив за чашкой кофе без пирожного, на которое не было денег, пришли к выводу, что терять им нечего. «В крайнем случае, расстанемся врагами», — мудро сказала Лена. Их частный модельный не дом, а всего лишь домик под говорящим названием «Helens» просуществовал до начала нулевых, расцветя аж до такого разврата, когда две разжиревшие дизайнерши позволили себе нанять одну пожилую и педантичную, помнившую чуть ли не процветание знаменитого «Смерть мужьям» закройщицу и трех молоденьких смешливых портних, а сами беспардонно наслаждались голым творчеством… Логотип их скромного бренда изображал веселую букву «эйч», составленную из двух изящных дамочек, держащихся за руки, — надо полагать, самих основательниц и хозяек этого не совсем богоугодного, но по-мирски приятного заведения.