Пляжная музыка - [23]

Я вспомнил свое пребывание в Венеции во время карнавала после смерти Шайлы, когда описывал бурное веселье венецианцев перед Великим постом. В ту первую дикую ночь мне даже не верилось, что люди, безудержно предающиеся плотским радостям, так быстро перейдут к темному удовольствию полного воздержания.

В тот год в феврале шел сильный снег, рожденный на высоких перевалах Альп, и я, вдруг почувствовав себя ребенком, вместе с другими туристами швырялся снежками на площади Сан-Марко. Я и забыл, как радуются южане снегу. Нас он всегда удивляет.

Я купил маску и карнавальный костюм, чтобы слиться с венецианцами в их неожиданно изменившемся городе. Блуждая по улицам вместе с другими гуляками, я присоединялся к компаниям, в которые меня не приглашали, позволяя толпе нести себя мимо ворот заснеженных, освещенных свечами палаццо. Молча, в карнавальном костюме, я путешествовал по белому звездному миру, такой же чужой, как ангелы, дежурящие в нишах неприметных часовен. Я затерялся в необузданности карнавала и почувствовал власть маски, меняющей мое супер-эго в угоду огненным ритуалам празднества. До тех пор я считал, что самоубийство Шайлы каким-то непостижимым образом сорвало с меня маску. Но в ту ночь, когда я мчался по городу, чувствуя, как в душе поднимается радость, маска вернула меня самому себе. В холодной Венеции я, словно повернув время вспять, танцевал с незнакомыми женщинами, пил вино, лившееся рекой в этой оранжерее наслаждений, где я вдруг понял, что среди этого моря масок я возвращаю себе нечто утраченное. Я заметил, как молодой священник нырнул в узкий переулок, словно сам воздух кругом был отравлен. Он оглянулся по сторонам, мы кивнули друг другу — и он исчез. Он был прав, что бежал от этой разнузданной ночи, где истинная вера находится на обочине, и я даже заметил, что он перекрестился перед тем, как спрятаться в свое убежище. Священник спасся от узаконенного водоворота торжества похоти.

Затем я побежал по скользким полутемным улицам, забираясь все глубже и глубже в незнакомую Венецию в надежде, что мне наконец удастся поплакать по навсегда ушедшей, бедной Шайле. Я думал, что слезы свободно потекут под скрывавшей лицо маской, но снова ошибся. После трагедии у меня не было времени оплакать Шайлу, и я оправдывал себя тем, что ради Ли я должен быть сильным. Вот потому-то я и взялся написать статью о карнавале и сейчас, плутая по заснеженной Венеции, решил дать волю невыплаканным слезам. Но не сумел выжать из себя ни слезинки, потому что дух города подхватил меня вместе с поднимавшимся над водой туманом, тогда как течение в более мелких каналах уже начало стирать лед.

Мимо меня по узкой и предательски скользкой тропе промчалась компания из десяти — двадцати человек, и какая-то женщина схватила меня за руку. Я последовал за ней. Над Большим каналом сверкали огни фейерверков, а эта сирена увлекала меня все дальше в глубь неспящего города. Мы поднялись по лестнице в дом и стали танцевать под песни Фрэнка Синатры из его любовного альбома, медленно покачиваясь среди чужих тел в прокуренной комнате.

Женщина была в маске, но воображение помогло мне представить ее черты до мелочей. В масках все женщины казались знаменитыми красавицами, так что у всех мужчин просто дух захватывало. Женщина, с которой я танцевал, стала задавать мне вопросы по-итальянски. Я и слова не мог сказать по-итальянски, с тем чтобы не выдать свое американское происхождение.

— А-а! — произнесла женщина грудным музыкальным голосом. — Я надеялась, что вы китаец.

— Тогда я китаец, — заявил я по-итальянски.

— А я графиня, — гордо сказала она. — Могу проследить свое происхождение вплоть до двенадцатого дожа.

— Это правда? — спросил я.

— В эту ночь все правда, — ответила она. — На карнавале все женщины — графини.

Исчерпав свой запас итальянских слов, я спросил по-английски:

— А что, маска помогает лгать?

— Маска делает ложь необходимой.

— Значит, вы не графиня, — сказал я.

— Каждый год в эту ночь я графиня. И рассчитываю, что весь мир окажет мне подобающие почести.

Я сделал шаг назад и низко поклонился:

— Моя обожаемая графиня.

— Мой слуга, — сказала она, сделав реверанс, и исчезла в толпе. Я вышел на улицу и направился на запад сквозь сгустившийся снегопад, чувствуя, как мерзнут ноги в дурацких туфлях на тонкой подошве. Хорошенькие женщины, прятавшиеся за лакированными масками, со смехом убегали при моем приближении. Узкие венецианские переулки, способные вызвать клаустрофобию, преувеличивали мой рост, и тень, которую отбрасывала моя фигура, казалась по-библейски гигантской. Рядом с барочным фасадом церкви Джезуити[40] из снежной пелены появилась женщина, одна. Она хихикнула, увидев меня, полузамерзшего и нелепого в этом дешевом костюме, однако не убежала. Мы оба рассмеялись, обнаружив, что, кроме нас, в этой темной части города никого нет.

Женщина была в маске и целомудренно одета во все белое. Она взяла меня за руку и, когда я попытался заговорить, приложила палец к моим губам. Я сделал то же самое: провел пальцем по ее пухлой нижней губе, и она больно меня укусила. Затем взяла меня за руку и торопливо повела по проходам под арками в ту часть города, где я раньше никогда не бывал.