Пляж на Эльтигене - [28]

Письма от Павлика приходили редко. Павлик не писал ни о боях, ни о захваченных немцах, ни о друзьях, с которыми воевал; выходило так, будто Чулюгина, Гурьянова и Вихляя не было с ним; зато сам спрашивал обо всех знакомых и соседях, словно любые сведения о них могли его утешить. Ответы Поленьки были пространны и полны чувств, в них нельзя было найти и намеков на холод, голод; она не писала, что научилась колоть дрова, но иногда так устает, что, приходя с работы, засыпает в нетопленном доме. Постепенно Поленька начала тосковать по Павлику и часто засыпала в слезах, но жалость была скорее не к Павлику — к себе.

На его вопросы она старалась ответить в точности, подробно писала обо всех жителях поселка, которых она знала, это ее увлекало, ей казалось, что подробности делали письма интересней. Она по нескольку раз переписывала их, добавляя детали, пересказывая чужие слова, и расстраивалась от каждой непредвиденной закорючки.

Ей почему-то непременно хотелось, чтобы письма выглядели аккуратными, опрятными, были написаны строгим почерком. Она никогда не отправляла очередное послание, пока не добивалась этого.

Последнее, запомнившееся письмо от Павлика было коротким и злым, состоящим из каких-то рубленых, разорванных фраз. Будто Павлик сперва хотел, а потом не решился сказать ей о чем-то. Но тем не менее письмо успокоило Поленьку. Сообщал Павлик, что они наступали и видели сожженные деревни. А теперь часть находится в тылу, на переформировании. Намекал на возможность скорых перемен.

«А вдруг приедет?» — с острым счастливым чувством подумала Поленька, и от одной этой мысли у ней захватило дух.

В ответ она написала нежное и длинное письмо. Писала ночью и утром бросила в ящик. На работу явилась бодрая, ясноглазая, как будто заряженная энергией. Спокойствие за Павлика остро и приятно напоминало, что она замужем. Работалось весело.

Следующую ночь она снова писала и читала. Обретя душевное равновесие, пристрастилась к чтению, не слишком утруждая себя выбором. Главное, чтобы все было счастливое, начиналось и заканчивалось любовью. То, что нравилось, она отбирала для себя и воображала себя то в одной, то в другой понравившейся ей роли. А героями были те, кого она хотела видеть. Иногда Павлик. В последнее время все чаще — Павлик.

4

Стук в окно оторвал ее от книги.

— Поленька! — крикнул за окном Павлик.

Точно пружина бросила ее к окну. Она прижалась к стеклу, пытаясь что-нибудь разглядеть, и ничего не увидела. Через мгновение она уже засомневалась, что это Павлик. Так велико, так непомерно тяжко было желание увидеть его. Лишь шапку со звездой она успела разглядеть в черном стекле.

Откинув стул, стоящий на пути, Поленька бросилась к другому окну, но опять едва успела заметить фигуру военного, который шел к двери в длинной шинели, перетянутый ремнями, в сапогах. Она опять засомневалась, что это Павлик, и все равно, пробиваясь сквозь нараставшее волнение, опережая его, выросло в ней и охватило пламенем огромное, всепобеждающее чувство: «Вот оно! Вот этот миг. Вот счастье, ради которого стоит жить и ждать». Мысли и чувства взвихрились в беспорядке, пока Поленька металась по комнате, пытаясь разглядеть военного. Стук в дверь оторвал ее от стылого стекла и кинул в другую сторону. Задохнувшись, не поспевая, будто в сумасшедшем танце откинув голову, она заскользила через всю комнату с одной мыслью, полыхавшей в ней: «Не обманулась! Не обманулась!.. Это ко мне, ко мне…»

Раскрыв дверь, кинулась, уткнулась головой в шинель. И ощутила, прежде руками, чем сердцем и головой, что это не Павлик, что это Вихляй. Но так силен был порыв, с которым она бежала к двери, что она продолжала стоять, обхватив руками крупную фигуру («конечно, не Павлик»), и так простояла на ветру, остужаясь и постепенно успокаиваясь, привыкая к тому, что чуда не произошло. Не Павлик, но все-таки друг ее, давний ухажер пришел с войны. И она имела право, во всяком случае убедила себя в этом уже в ту секунду, когда они стояли неловко обнявшись на крыльце, убедила себя, что имеет право принять Вихляя с самыми добрыми чувствами.

Через полчаса они пили чай, ели консервы, привезенные Вихляем. От рюмки водки, которую тоже привез Вихляй, Поленька отказалась. Она и так чувствовала себя на высочайшем душевном подъеме и, кутаясь в пуховый платок, который шел ей, говорила, наклоняясь вперед:

— Сережа, как же вышло, что ты приехал?..

Он улыбнулся, сощурив белесые, жесткие, прокуренные ресницы, и сказал, будто заново приглядывался к ней:

— Тебя защищать!

Она уже привыкла к мысли, что это не Павлик. Но даже приезд другого — с фронта — был удачей.

— Надо же быть такому счастью… — сказала она и сама же поправилась: — Вот родные обрадуются.

Поправилась, потому что женский инстинкт и такт снова вернулись к ней и управляли ее поступками, словами, улыбкой, выражением глаз, и она уже чувствовала, что слишком большая и откровенная радость удешевит ее отношение и уменьшит ликование самого Вихляя.

— У матери был? — деловито осведомилась она.

Ответ удовлетворил ее.

— Нет, — сказал он. — Сперва к тебе.

Она об этом догадывалась. «Все-таки это прекрасно, — твердила она себе, — могло и не быть этого чудесного вечера. Такой вечер не может повториться в жизни. А с Павликом одной встречей больше, одной меньше. Это ничего не значит».