Пляж на Эльтигене - [14]

Похоронка на Ивана была первой в поселке. Мать его в тот же день слегла с сердцем. А Лизка исчезла. Только через месяц приехала откуда-то на сутки, держалась строго: это был уже совсем другой человек. Девчата хотели было похвастаться, как выучились хватать зажигалки, но язык прилипал в гортани. Догадывались: Лизка Мельникова знает и умеет в тысячу раз больше. Поленька с какой-то пронзительной отчетливостью подумала, что Лизка была бы для Ивана отличной женой, а Иван, дурачок, этого не понимал. Даже зло подумала, но тут же спохватилась. О погибшем разве можно?

— Что, Лиза? — спросила только. — Где ты?

Лиза поглядела на Поленьку, словно соображая, кто перед ней и зачем, а Поленька подумала, что это она считала Мельникову подружкой по праву и наивности младшей. А та вряд ли ее замечала. Однако полной истины не было в этом предположении. В следующую секунду взгляд Лизы потеплел, она сказала, тряхнув кудрями, доверительно, даже как-то мечтательно, точно рассказывала про затаенную мечту:

— За Ваню надо посчитаться.

Сказав, улыбнулась прежней искрящейся улыбкой, и Поленька была готова ее расцеловать. Но Лиза уже заговорила с Нюшкой Агаповой. Та рассказывала про начавшуюся эвакуацию, раскрыв глаза от волнения, страха, а может быть, по привычке, так как всегда раскрывала глаза, если что-нибудь говорила.

Но в общем все изменилось. И когда Лена Широкова, тощенькая, белобрысая, с конопушечками, вдруг произнесла: «Ой, девочки, что же будет…» — всем стало не по себе. Вопрос этот бился у каждой в глубине души. Но так, по-школьному, его выражать было неловко.

Мельникова исчезла так же внезапно, как появилась. А через несколько дней девчонок повезли рыть окопы. Сказали, за сто верст. А вышло дальше. И оттого, что вышло дальше, отлегло от сердца. Потому что сотня верст показалась уж больно близким расстоянием. Если тут рыть окопы, значит, может немец дойти до Сосновки. Эта мысль представлялась невероятной, чудовищной. Особенно когда покидали родные места. Так щемило сердце, такой покой был разлит в осеннем воздухе. Золоченые купола монастыря сияли на солнце. Деревья зеленые, как летом, скрадывали издали очертания улиц. Трудно было угадать, где чья. Только школа, не тронутая бомбежками, возвышалась над зеленым морем.

Окопы рыли месяца полтора.

Как ни была изнежена Поленька тонким домашним обхождением, а мигом научилась и лопату держать в руках, и тачку возить.

Война всему научит.

Обматывала сбитые в кровь ладони тряпками, кусала губы от боли. Ничего, обтерпелась. Потому что сильней этой боли была боль душевная и в то же время злость, энергия какая-то, порожденная душевной болью, отчего все другие женщины могли делать вдесятеро больше обычного.

Дни стояли теплые, ласковые. И по теплым пыльным дорогам им навстречу катила немецкая техника. Об этом помнили, укрываясь на ночь лоскутьями и пробуждаясь, помнили на работе и даже во сне.

Второй раз до кровавых мозолей Поленька не допустила, умней стала. И вспоминала потом об этих мозолях и тряпках просто: было. Гораздо больше в памяти занимали место тихие вечера, когда, собравшись в какой-нибудь избе, москвички пели, шутили, отгоняя тревогу. Тут всех называли москвичками, хотя были девушки из Тулы, Вологды, Истры и даже из Уфы.

Из сосновских девчат вместе с Поленькой оказалась в одной деревне Ленка Широкова. Но теплые отношения не сложились у них и здесь. Поленька догадывалась, что причиной мог быть Вихляй. Одно время Ленка была к нему неравнодушна, да и он, когда Поленька вышла замуж, пробовал ухаживать. Но те времена казались такими далекими, а причина, по Поленькиному разумению, столь пустячной, что она и не позволяла себе больно-то размышлять об этом. Жили они с Ленкой в одной избе, но гораздо ближе Поленька сошлась с другими девчатами, особенно с Алькой, истринской ударницей, как она сама себя отрекомендовала шутя. С ней и работали вместе и спали на полу, прижавшись друг к дружке.

Один раз, пообвыкнув на вечерних посиделках, они запели вместе «От полудня до заката…». Пели на два голоса, Алька пищала и хрипела, но слух у нее был удивительно тонкий, поэтому она нисколько не портила песню, даже красивей получалось. В одиночку Поленька и не решилась бы петь.

Наступившее молчание Алька же и нарушила: хлопнув Поленьку по спине, воскликнула:

— А ты молоток. Артистка! Какой голос пропадает…

Уфимочка Рая Шамракулова ринулась на защиту Поленьки с пылающим лицом, у нее всегда пылал румянец, некуда здоровье девать.

— Это почему же пропадает?

С виду посмотреть да песни послушать, будто бы и не рыли окопы с утра до вечера: кто косыночку достанет, кто юбочку подновленную разгладит, хоть и нет рядом парней.

Один хромой был, проходу не давали. Крепкий, широкий в плечах и лицом ладный. Только ногу подламывал как-то странно. Упал в детстве с крыши. Ну и что, хромая нога?

«Эй, — кричали девчата, когда он ковылял вдоль деревни, — иди к нам!» — «На всех меня не хватит», — отмахивался хромой. «А мы не гордые, подождем», — отвечала под общий хохот Алька.

Ее толкали, щипали, хоронили стыд в пересмешках.

Хромой удалялся. Потом стал появляться на спевках. Та же Алька привела. В нее точно бес вселился. Глаза блестели горячим огнем. Каждую спевку заводила она, начиная своим хриплым, но верным голосом: