Плясать до смерти - [25]

Потом она прилегла отдохнуть. Я уселся за стол. Должна хотя бы мать видеть меня за работой! «Жизнь удалась-2». Но все мои органы чувств устремлялись уже на кухню. Вот где теперь мой «роман»! Нонна и Настя там о чем-то шептались (не расслышать), потом громче, но еще неразборчивей, потом стали приглушенно ругаться.

— …Но не при ней же! — донеслась весьма ценная реплика Нонны.

Значит, после отъезда мамы нас что-то ждет! И вряд ли что-то продуманное! И — перетянуло меня на кухню. Приезд мамы, все же моей союзницы, надо использовать для моей пользы, точнее, для нашей.

— Все! Занимайся ужином, — сказал Нонне, войдя. — А мы, Настя, поговорим.

Зашли с ней в гостиную, что посреди всех комнат.

— Слушай, Настя. Каникулы каникулами, но пора уже приступать к наукам.

— Слушаюсь, дедулька! — отдала честь.

— Я серьезно! — проговорил я.

Поза ее не изменилась.

— Произошло самое худшее…

Этим я ее как-то заинтересовал.

— Ты о чем, отец?

— Я об отметках, Настя! Вернее, о тебе.

Это ей показалось более интересным.

— Дед с огромным трудом дотянул тебя до троек! Это — все?

— В той школе — все! — произнесла она гордо.

…и большего они не заслуживают! — так надо понимать.

— Знаешь, Настя… Мы с тобой — копии!

Глянула заинтересованно: то есть вину я взял на себя?

— Нам с тобой неважно, что о нас говорят.

Подумав, одобрила мысль. Кивнула. Налаживается диалог!

— …Нам важно, что мы сами думаем о себе.

И на это кивнула. Такая трактовка ее устраивала.

— Но главное, мы не можем жить обычно, как все. Не дано почему-то. Однако именно такая, самая обычная, жалкая жизнь с твоими тройками тебя и ждет. От школы до старости. Тебя это устраивает?

Заметил, что в маминой комнате шорох разворачиваемых пакетов резко затих. Изумлена. Слушает. Настя тоже застыла. И «куриные» причитания измученной Нонны (палила курицу — так было принято тогда) тоже затихли. Слушают!

— Нет, — наконец произнесла Настя.

— Нам это не нужно — «как у всех»! Ты это уже, наверно, заметила?

Кивнула. Самолюбие у нее действительно гигантское — «как все» не согласна.

— Поэтому у нас с тобой только две дороги. Или вверх!..

Полная тишина в квартире.

— Или — вниз. Если не получается выше, то мы выглядим, наоборот, хуже всех! Гибель. Чем занимаются люди обычные, чему радуются — нам это, увы, не дано! И не надо! Понимаешь?

Подумав, кивнула.

— И я тоже чуть не погиб, пока не понял… Обычное не принимает нас. Даже если мы притворяемся, мол, мы как все, они мгновенно расчухивают нас и выталкивают из своих рядов! Меня вот в ЛЭТИ из комсомола исключили, — сознался я в давнем. — И не могли даже объяснить в райкоме — за что? Не такой, как все! После восстановили. Поняли — безнадежен. Мы — на краю, понимаешь? И с обрыва — только вверх. Если не взлетим — разобьемся. Понимаешь? Пора. Такие уж мы. Не будь мой отец гениальным селекционером, засмеяли бы его: «Дяревня! Чокнутый!» А я? Тоже последним в классе считался! Били кому не лень. А закончил — первым! Ты думаешь, почему у меня золотая медаль? От наглости? Наоборот, от испуга! Чтобы в обычную жизнь не попасть. И если б не стал я писателем, был бы где-нибудь на побегушках и ненавидели бы все. Ясно?

Кивнула, не поднимая глаз.

— Потому что «отстраненные» мы. Думаем лишь о своем. И чтоб нас не забили, нам надо вверх. Там единственное наше место. И спасение. Панимаешш?

Может, я зря это ей? Ни один, думаю, подросток в ее возрасте этого бы не понял, заверещал бы: «Папуля, папуля! Купи крендель!» Но она поняла. Потому что — знала. Долго молчала. Кивнула.

— Вот так, Настенька! Будем считать, что ничего страшного и все впереди! Иди.

Ушла в свою комнату. И оттуда — ни шороха.

Зато вдруг с шумом выскочила мать, испуганная и даже какая-то растерзанная, давно ее не видел такой — с ухода отца.

— Валерий! Ты что здесь такое говорил?

Главное — не сдаться.

— То, что думаю, мама!

— Что за идеи о какой-то исключительности? Ты же фактически лишил Настю возможности обычной, нормальной жизни!

И Настя слушает, замерев. Но что делать?

— На обычную, мама, увы, нет времени. И сил! Это, увы, не мой удел!

Ей ли не знать: достаточно начудил.

— Это тебе! Но не девочке же! Не надо равнять!.. — перешла на шепот. Умолкла. Тишина! Продолжила: — А если у нее не получится так красиво, как ты говоришь… Понимаешь, на что ты ее обрекаешь? Вне общества!

Да-а. Почти такой же встревоженной она была и так же выскочила из своей комнаты еще на Саперном, когда мы подписи обсуждали в защиту Даниэля и Синявского.

«Остановитесь! — заговорила, выкинув руку вперед, словно упершись во что-то ладонью. — Мне сказал Вася Чупахин, снова будут сажать! Уже хватит нашей семье!»

Но то рассосалось. А вот это будет с нами всегда. Но, слава богу, ничего политического. Или — есть?

— Ничего, мама! Замаскируемся под нормальных! Я же сумел?! — лихо подмигнул.

— Во всяком случае, я очень рассчитываю, что ты понял меня! — Она подняла бровь.

— Хорошо, мама.

Ушла. Жизнь во всех комнатах снова зашуршала. У мамы, я уловил на ухо, шорох переменился. Так и не распаковавшись до конца, стала упаковываться: завтра уезжать. Но даже по шороху чувствовал (всю ее ощущал), что теперь она более-менее довольна: уберегла молодую семью от непродуманных решений!