Плотницкая готика - [31]
— Да алло?.. Нет, нет его здесь нет кто это, если он позвонит я могу… Ну, да миссис Фикерт он был здесь недолго, но только вошёл и вышел и… прошу прощения? Ну он, ну да конечно он женат. В смысле я его жена. А вы… алло?
Поезд помчался на неё, и она поймала полотенце на груди, потянувшись за новым словарём Уэбстера, и поезд проревел прямо над ней, словно она лежала навзничь между рельсов. Теперь открыла на D, облизывала кончик пальца мимо dogtrot, dive, палец прошёл по dischevel, dishpan[85], пока не нашёл disinterested[86], где то самое неправильное определение, которое она искала, подтверждалась цитатой эксперта из «Таймс», провела линию по равнодушным и вписала это, тревожа спокойствие слабыми тычками грифеля: прохладное незаинтересованное спокойствие глаз где кроется? Она заключила спокойствие в трёхгранную ограду, облизала палец и перелистала назад к С в поисках cunning, мимо cut-rate, curt пробежала вниз от cuneiform и резко задержалась на cunnilingus.[87]Она медленно читала, снова с пальцем у губ, от lingere[88], см. LICK[89], когда опять зазвонил телефон.
— Да? она прочистила горло — да? алло… Вернулась на подушки, уставившись на выходившую из душа посвежевшую женщину, что была оскорбительно младше её и блондинкой. — Нет это не я, но, но погодите. Погодите, алло?.. Она, кто бы вы ни были, в смысле больше не звоните ей сюда она, понимаете ли её здесь нет уже два года…
Женщина на экране обласкала целомудренную конечность чем-то из флакона, обернулась взглянуть прямо на неё, и, когда она наклонилась провести с решительной дрожью пальцем и резко остановиться на cunning, глаз сам перескочил на cunt.[90] И словно не было перерыва, не пропали два года в Заире, Маракайбо, Марракеше, — Такие места… ВА, Мтди, Таиланд? — никогда там не был… она откинулась на кровать, словно никогда её не покидала, — столько замечательных вещиц она как будто отлучилась всего на день… сырое тепло полотенца остыло и отпало, пальцы ног поджались на кровати в озорстве фонарного света через деревья на улице, соски отвердели и рука прошла по груди и на колено, которое поднялось, чтобы она могла найти синяк, на твёрдой кромке ногтей медленно соскользнула к растущему провалу, где тепло руки оставалось с тесным теплом в затишье перед содроганием широко распавшихся колен от шока собственного голоса.
— Да алло! А… а я… она перевела дыхание, — простите мистер Маллинс не узнала ваш голос… Прочистила горло, — нет, нет я не видела Шейлу с тех пор… Знаю да конечно я вас понимаю, знаю ей не нездоровится но… Нет он заходил, Билли недавно заходил но он… с ним? Нет, нет её с ним не было нет, он… Он не знал в смысле я не знаю нет, куда он собирался он не… Если услышу да обязательно, да…
Задрала колени и обернула полотенце вокруг оголённых плеч, и через её тело дохнула дрожь, и таращилась на страницу, пока не схватила карандаш, чтобы тяжело провести по его неподвижными жилистым рукам, твёрдым неровным чертам лица, прохладному незаинтересованному спокойствию глаз и после едва ли секундной паузы взялась с карандашом за его руки, разобщённые, в ржавых пятнах, обветшавшие черты лица приглушены и стёрты, как у коллектора, с кем его можно перепутать, горькая утрата в глазах где кроется, кроется… Полотенце кучей отправилось на пол, и она выпрямилась голой, широко расставленные ноги задеты ножницами, которыми смертоносно орудовали на экране, когда она зарылась за потрёпанной книгой без обложки, даже без первых двадцати с лишним страниц, так что открылась книга сразу на той строчке, что она искала, карандаш опустился на кроется, ощущение, что он по-прежнему составляет частичку всего того, чем мог бы быть.[91]
Её нервное утреннее приветствие осталось в зеркале ванной без ответа: стекло целиком запотело, и она по куче коричневых носков, по влажному полотенцу перебралась к ванне, вернулась по коридору к зеркалу над бюро, чтобы обменяться взглядом, сменившимся с мрачного на критический, когда глаза встретились с глазами и опустились на груди, на открытый ящик, вхолостую предлагавший свитеры, блузки, хватала вещи не глядя, наконец привлеченная на лестницу и вниз запахом подгоревшего тоста.
— Лиз?
— Вчера ты приехал так поздно я не…
— Слушай поверить не могу… Он сидел за кухонным столом в шортах и чёрных носках, развернув газету в синей дымке от тостера. — Звонок из Монтего-Бей, тридцать девять минут. Пятьдесят один доллар и восемьдесят пять центов.
— Ой. Ой это, должно быть Эди…
— Слушай сам знаю что должно быть Эди. Просто хотелось бы знать, почему она звонила за наш счёт. Просто хотелось бы знать какого дьявола ты приняла звонок за наш счёт из Монтего-Бей.
— Ну я просто не поняла Пол оператор сказала звонит Эди и я просто, мне так хотелось с ней поговорить…
— Хочет прожечь два миллиона долларов покойной тётушки и звонит за наш счёт?
— Ну она, не знаю может у нее не было мелочи и…
— Мелочи! Мелочи на пятьдесят один доллар и восемьдесят пять центов?
— Я не, ну почему вечно деньги… Она налила пережжённого кофе, стоя у раковины и глядя на перевёрнутый садовый стул в куче выцветших листьев на террасе, — вечно и обязательно деньги…
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Сэм Дюшан, сочинитель шпионских романов, вдохновленный бессмертным шедевром Сервантеса, придумывает своего Дон Кихота – пожилого торговца Кишота, настоящего фаната телевидения, влюбленного в телезвезду. Вместе со своим (воображаемым) сыном Санчо Кишот пускается в полное авантюр странствие по Америке, чтобы доказать, что он достоин благосклонности своей возлюбленной. А его создатель, переживающий экзистенциальный кризис среднего возраста, проходит собственные испытания.
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.