Плотин, или Простота взгляда - [23]

В конечном счете, трудно утверждать, что Плотин относился к болезненным состояниям с нездоровым одобрением. Перечитаем текст, на который ссылается Э.Брейе, весь целиком:

"Человек земного мира может быть красив, велик, богат, может быть властителем людей, ибо принадлежит этому миру. Не завидуйте подобным преимуществам – они обманчивы. Возможно, от рождения мудрец не будет иметь таких преимуществ. Но даже приобретя их, он сведет их к малому, если заботится о себе. Пренебрегая телом, он уменьшит и исчерпает избыток жизненной силы в нем. Он оставит свои общественные занятия. Хотя и заботясь о своем здоровье, он не будет совсем избегать болезни, он не захочет оставаться без опыта страдания; если он никогда его не испытывал, он пожелает испытать его, пока молод. Но, дожив до старости, он уже не захочет, чтобы его покой нарушался удовольствиями или страданиями – любым из тех приятых либо тягостных состояний, какие мы испытываем на земле, – чтобы не быть вынужденным обращать внимание на свое тело. Испытывая страдания, он противопоставит им приобретенное умение борьбы с ними. Удовольствия, здоровье, отсутствие горя ничего не добавляют к его счастью, противоположные состояния ничего у него не отнимают и не принижают его. Если эти первые ничего не дают, что могут у него отнять другие?" (I 4, 14, 14).

Очевидно, Плотин не ищет болезни, страдания, уродства ради них самих. Он восстает не против тела, а против избытка телесной жизненной силы, рискующей поколебать душу в ее порыве ввысь, к созерцанию Блага. Надо привыкнуть не обращать внимания на телесные ощущения, стать безразличным к удовольствию и боли, чтобы не отвлекаться от созерцания. Значит, надо приучить себя "желать" страдания и боли в молодости, чтобы не быть застигнутым врасплох, когда они придут собственным образом в старости.

Это известное духовное упражнение стоиков – "предвосхищение". Надо заранее желать неприятных событий, чтобы лучше их перенести, если неожиданно столкнешься с ними. Свобода – это борьба с тем, что могло бы ее ограничить.

В плотиновском аскетизме можно найти и другие примеры духовных упражнений, принятых у стоиков. Если, например, Порфирий говорит о Плотине, что "его внимание к себе никогда не ослабевало" (8, 20), что "его внутреннее напряжение никогда не спадало, только во время сна" (9, 17), то, употребляя эти слова (внимание – prosodie, напряжение – tasis), он просто прибегает к терминам, принятым для обозначения бдительности – основной заповеди мудреца-стоика.

Следовательно, постоянная напряженность Плотина подобна той, какая характерна для Марка Аврелия и Эпиктета. Но в то время как постоянное внимание стоика направлено на события повседневной жизни, в которых он все время пытается различить Божью волю, внимание Плотина обращается к Духу Божьему. Оно неустанно стремится к созерцанию Блага. Может показаться, что его внимание уходит от реальности, бежит от нее и замыкается в абстракции, то есть требует больше сосредоточенности и большего усилия, чем концепция стоиков.

Но это не совсем так. В мудрости у Плотина сквозит какая-то мягкость, улыбка, доброжелательность, чувство реальности и деликатность, составляющие контраст с жесткостью и суровостью Эпиктета или Марка Аврелия. Чтобы понять истоки этой доброты, надо сперва узнать все ее стороны.

*   *   *

Простота, широта ума, доброжелательность, тонкое сочувствие – вот секрет плотиновской педагогики.

"На его занятия разрешалось приходить всем желающим" (Жизнь Пл. 1, 13).

Возможно, достаточно было просто отодвинуть занавес, – в те времена часто только занавес отделял класс от улицы. Пришедший мог задавать учителю вопросы по своему усмотрению:

"Он просил слушателей, чтобы они сами задавали вопросы. Поэтому его лекции были довольно беспорядочны и ученики занимались болтовней" (Жизнь Пл. 3, 35).

Это не всем нравилось. Любители новых идей и красивых речей были разочарованы:

"В то время некоторые думали, что он чванится, присваивая себе мысли Нумения. Они считали его болтуном, говорящим банальности, и презирали. Дело в том, что они не понимали его речей, а сам он был полностью лишен напыщенности и кичливости софистов. Его лекции походили на простые беседы, его логические импликации не сразу были понятны. Впрочем, когда я, Порфирий, слушал его в первый раз, у меня тоже было такое впечатление" (Жизнь Пл. 18, 2).

Правда, Порфирий быстро стал избранным собеседником, но это не смягчило недовольных, совсем напротив:

"Однажды некий Тавмасий вошел в класс и заявил что хочет, чтобы Плотин говорил на общие темы и так, чтобы его речь можно было записывать, потому что этот обмен вопросами и ответами между Порфирием и Плотином слушать невыносимо. Плотин ответил "Но если бы мне не надо было решать проблемы, которые передо мной ставит Порфирий, я не мог бы сказать ничего, что можно было бы записать" (Жизнь Пл. 13, 12).6

Такой способ обучения, дезориентировавший некоторых слушателей, требовал от Плотина безграничного терпения:

"Он очень доброжелательно относился к вопросам, которые ему задавали, и рассматривал их с неустанным вниманием. Три дня подряд я спрашивал его о том, каким образом душа присутствует в теле, и он не переставал объяснять мне свою мысль" (Жизнь Пл. 13, 9).