Когда я входила во двор, на листьях абрикоса заиграл первый солнечный лучик, слабый, тоненький, как ниточка. А у балконной двери — Антони, уткнулся носом в стекло и ждет. Я пошла медленнее, шаг, еще шаг, значит, ноги сами привели меня к месту. Сколько эти ноги находились за мою жизнь! Как умру, Рита, наверно, сколет их за чулки булавкой, чтобы одна к одной. Антони распахнул дверь — что с тобой? А у самого голос дрожит. Чуть с ума, говорит, не сошел, вскочил среди ночи, точно кто разбудил, мол, вставай — беда! А тебя нет, нигде нет. Я улыбнулась — ноги не застуди. И стала рассказывать, что, вот, значит, проснулась под утро, лежу — сна нет, в груди тяжесть, будто кто душит, и решила на воздух выйти. Антони ни слова, пошел и лег, повернувшись к стене. Я ему — еще рано, можно и поспать. Смотрю на него, волосы отросли, чуть длинноваты, а уши белые, сиротливые. Они у него всегда белели от холода. Нож я положила на комод и стала раздеваться. Но сперва закрыла ставни, так что свет проходил только в щелочки. Села на кровать и матрац подо мной скрипнул — старый уже, давно собирались пружины сменить, да никак. Чулки сдернула, точно лоскуты кожи, а надела шерстяные носки, чувствую — ноги, как лед. Потом надела ночную рубашку, длинную до пят, она от стирки совсем выцвела. Все пуговки застегнула на вороте и на манжетах. Поправила рубашку — и под одеяло. Пошли, Господи, хороший день! Постель теплая, согретая, как брюшко у воробья, но Антони дрожит. Аж слышно, как у него зубы стучат. Он лежал ко мне спиной, и я просунула руку под его руку, обняла, а согреться не могу. Придвинулась ближе, обвила ногами его ноги и развязала, да, ему пояс на пижаме, чтобы дышал свободнее. Уткнулась ему в спину лицом и вроде слышу, чувствую, как у него все внутри живое, то есть саму жизнь в нем. Главное — сердце, потом легкие, печень, и везде кровь, сок. Стала его гладить тихонько по животу, бедный, ведь он у меня инвалид. Глажу, прижимаюсь к нему, а сама думаю: пусть долго не умирает, пусть живет и живет, пусть… Хотела сказать ему, о чем думаю, но это намного больше, чем словами получится, не найдешь таких слов. Так и не сказала ничего. Ноги у меня согрелись, и мы заснули, а перед тем как заснуть, я зажала ему пупок, закрыла пальцем, чтобы никто не размотал, не загубил моего Антони… Мы ведь висим, как груши, когда на свет рождаемся. Закрыла, значит, чтобы злая ведьма не отобрала у меня моего Антони, не вытянула бы из него соки, не распустила бы как носок вязаный… И мы незаметно заснули, точно два ангела, он спал до восьми, а я, стыдно сказать, до двенадцати. Спала, как убитая, проснулась — во рту пересохло, горечь, полдень уже, а я никак не отойду, не стряхну с себя ночь, все ночи. Одеваюсь — душа сонная, точно еще в скорлупе, и мысли отуманенные. Ступила на пол, сжала виски пальцами, вспомнила, что ночью сделала что-то такое, о чем и сказать не умею, не могу. И не знаю, было это во сне или наяву. Как умылась, вроде отошла: щеки порозовели и в глазах свет. Завтракать никакого смысла, уже поздно, разве что водички попить, чтобы во рту не пекло. Пью, вода холодная, и сразу вспомнилось, какой был дождь накануне, в день Ритиной свадьбы. И подумала, что вечером, когда пойду в парк, на дорожках еще будут лужицы… И в каждой лужице, хоть самой маленькой, отражается небо… Иногда это небо разбивает птица, захочет пить и разобьет клювиком, откуда ей знать? А иной раз птицы вдруг заверещат, сорвутся с зеленых веток и — в лужу. Взъерошат перышки, купаются, и все вперемежку — небо, грязь, клювы, крылья. И вот довольны!..
Женева. 1962
