Площадь - [3]

— Ну как? Что вы сейчас испытываете? Ожидание? Страх?

— Ничего. Никаких мыслей.

Менджюн качает головой. Капитан, выпуская колечками дым от сигары, слегка улыбается:

— Мне никак не понять вас. Вам не по душе ни юг, ни север вашей страны. Ищете пристанища на чужбине. Разве у вас на родине нет близких и родных?

— Есть, конечно.

— Кто? Мать?

— Нет.

— Отец?

Менджюн кивает в знак согласия и при этом ловит себя на мысли: «Почему он сначала спросил о матери?»

— А любимая?

При вопросе о любимой Менджюн заметно побледнел. Растерявшись, капитан поднял правую руку и погрозил сам себе пальцем:

— Уж извините меня, старого…

Может, у них так принято в разговорах ненароком бередить незаживающие чужие раны… Но все-таки в капитане чувствовалась чуткая к чужим бедам деликатность. Заметив, как легкая тень пробежала по лицу моряка, Менджюн почувствовал себя неловко: нельзя по пустякам огорчать хорошего человека. Озорной ветерок ворвался через открытые настежь иллюминаторы и затрепыхал краями плохо прикрепленной к стене морской карты. А чайки по-прежнему летели вровень с судном в куске голубого неба, очерченном иллюминатором. Они то поднимались, то опускались, то исчезали где-то за кормой. Ярко светило солнце. И вдруг у Менджюна на душе стало необычайно легко. Его усталое тело, руки и ноги точно освободились от ненужного груза и испытали облегчение. Так бывало и раньше, в далеком прошлом, когда мысли об убогости жизни загоняли его в темный угол, и куда порой все же прорывались через мрак долгожданные лучики света и надежды.

А любовь… Это совсем другое дело. Для него слово «любимая» никогда еще не звучало так значительно и емко.

— Была бы любимая девушка, разве я так легко покинул бы родину?

Менджюн, как бы в знак того, что извиняться не стоит, примиряюще глядел на своего смуглого собеседника. Тот, прищурив глаза, долго хранил молчание и вдруг решительно отрезал:

— Да, и такое возможно.

Менджюн, услышав примирительный тон капитана, успокоился и, чтобы занять себя, стал крутить пальцами пустую чайную чашку. Капитан продолжал решительно:

— Да, это возможно.

— Н-да…

Еще минуту назад эта тема была запретной, но теперь между ними завязался откровенный разговор.

— Бывает так, что человек обязан выйти в море, оставив на берегу самое драгоценное, что есть у него в жизни.

Видимо, капитан в эти минуты вспоминал свое грустное прошлое. Чувствовалось, что вот-вот польется печальная исповедь старого морского волка о несчастной любви, насквозь пропитанная соленым морским ветром и мрачной, как морская пучина, безысходностью. В эту минуту в капитанскую каюту вбежали несколько матросов и доложили о чепе в машинном отделении. Из их сбивчивой скороговорки невозможно было понять, что именно вышло из строя. Капитан встал с кресла и, кладя руку на плечо Менджюну, на прощание сказал:

— Приходите вечером, попозже. Тогда и поговорим.

В сопровождении матросов он спустился вниз по трапу. Менджюн остался один в пустой каюте. Немного погодя он встал и отправился в свой кубрик, где вместе с ним жил некий Пак из города Хамхын, в прошлом учитель, большой любитель поспать. Почти все время он проводил, валяясь в постели. Менджюн спал на верхних нарах, нижние занимал Пак. Услышав, что кто-то вошел, Пак повернулся лицом к двери. Лицо его заросло, а глаза глядели сонно. Когда Менджюн встретился с ним, он подумал: «Уставший от жизни человек». Собственно, он и сам устал от жизни, но у Пака это было хуже. От него исходило зловоние беспросветности, и Менджюн относился к нему с некоторым презрением. Он усмехнулся, подумав, что коммунисты непременно заклеймили бы подобное отношение как порождение мелкобуржуазной идеологии. Пак, вновь повернувшись лицом к переборке, спросил:

— Говорят, следующая стоянка будто бы в Гонконге?

— Хм…

Взбираясь на верхние нары, Менджюн взглянул вниз на соседа. У того из-под подушки торчало горлышко недопитой бутылки виски. Видимо, лежа на нарах, он по глотку осушал ее.

— Как думаешь, удастся сойти на берег?

— Вряд ли. В Японии же не дали.

— Черти! — взорвался Пак. — Мы же не заключенные… Кто им дал право обращаться с нами, как с пленными?

В нем буйствовало выпитое виски. Зачем попусту разоряться? Толку-то? В груди у Менджюна поднималась волна неприязни к этому человеку. Что он — один такой? Все в одинаковом положении, но молчат. Спустя минуту Менджюн, успокоившись, расслабился и вытянул ноги. Блаженная истома разливалась по рукам, ногам, всему телу. Покой, благодать… Уснуть бы и больше не просыпаться. Поворачиваясь, он опустил руку вниз и, два раза стукнув кулаком о стойку нар, растопырил пальцы. И тут же почувствовал холодное прикосновение к ладони тупорылой винной бутылки. Подняв ее, взглянул на этикетку. Так и есть: японское виски «Ендзю». Судя по ее тяжести, там еще оставалось достаточно. Отвинтив крышку, Менджюн поднес горлышко ко рту. На язык полилась терпкая обжигающая жидкость. Сделав несколько глотков, он молча вернул бутылку хозяину. Вдруг Пак внизу засмеялся, С чего это? У Менджюна мурашки пошли по телу. Он рывком сел:

— В чем дело?

Молчание.

— Ты что? Оглох?

Только тогда последовал ответ.