Плод молочая - [40]

— Может, искупаемся, дорогая. Жарко... — и увел, а я наблюдал сверху, как эти Некрофаги погружают свои тела в светлую воду.

Не очень-то приятное зрелище для нормального человека.

Потом я ушел. Вышел на пластилиновое шоссе, проголосовал и уехал домой. Меня едва не стошнило.

Глава седьмая

Дело мое с изданием зашло в тупик. Что тому оказалось виной? Может быть, разногласия с руководством Союза писателей в нашем городе по вопросам социалистического реализма, суть которых заключалась в отрицании тех явлений в армии, о которых шла речь в одном из рассказов, или же просто сожаления о ранее выданной рекомендации в издательство, или иные конъюнктурные соображения, диктуемые личными интересами. Так или иначе, но когда месяца два спустя после памятного разговора с отчимом я посетил издательство, в разговоре с редактором мне почудились знакомые нотки. Так бывает — ухо ненароком улавливает звуки фальши, но которые вначале не кажутся фальшью, а только — легким осадком на душе, нечто вроде нагара, незаметного, прилипчивого, к которому привыкаешь или смиряешься, ибо человек слишком гибкое существо и в этом его величие и падение. Но нагар или осадок имеют свойство накапливаться, пока однажды ты не начинаешь чувствовать, что что-то в жизни мешает, сковывает по рукам и ногам, заглатывает, впитывает; и ты берешь платок или ведешь разговор и обнаруживаешь на белом ворсе грязь, а в разговоре — оскомину, — вот это и есть фальшь. И тогда ты думаешь, черт возьми, а не поражены ли все говорящие одной болезнью — словоблудием, все ли у них при себе в этом мире?

Вот это уже вопрос!

Дело стало, умерло, превратилось в прах и лежало жалкой кучкой тлена среди других кучек в столе редактора.

Тогда я взял справочник, отыскал фамилию на букву "Г" и позвонил. На том конце провода что-то щелкнуло и голос из мира кабинетов и мягких кресел вежливо сказал: "Приемная". Я осведомился, можно ли связаться с Анной Львовной. Голос поинтересовался, по какому вопросу. По личному, сообщил я. Опять что-то щелкнуло, пошли протяжные гудки, словно где-то во вселенной кто-то подавал сигналы бедствия, и знакомый далекий голос устало произнес: "Да?" А через полчаса я уже вступил в этот мир и спросил: "Узнаешь?" "Еще бы", — улыбнулась мне обладательница усталого голоса и, встав из-за стола, блестевшего под косыми лучами солнца, как огромный полированный каток, простучала каблучками от стола до порога, где я остановился, тряхнула меня за обе руки и сказала: "Какой ты стал... молодец!" — и повернула к свету, чтобы лучше разглядеть.

И я стоял, отдавшись двум тонким, но сильным рукам, и покорно давал себя разглядывать и ощупывать, ибо имел на это право, хоть небольшое, но право быть соучастником нашего общего события, именуемого детством. И как бы ты ни был плох или, наоборот, — хорош, тебя все равно примут с радушием и без всякого притворства, если ты родом из этого самого детства, даже если это детство прошло с человеком, с которым тебя связывают не только розовые воспоминания, с человеком, который принадлежит прекрасной части человечества и сидит в большом уютном кабинете, где благородство дерева соперничает с изысканностью стиля и вкуса, а ты всего лишь проситель, с человеком, которого ты, быть может, любил или думал, что любил достаточно долго, чтобы не забыть об этом, что, конечно же, сковывает тебя, и ты прикидываешь, как теперь выглядишь в ее глазах и правильно ли сделал, появившись через столько лет (ты ведь не хочешь быть слабым), потому что ты внезапно вспоминаешь все свои мальчишечьи привычки, выходки и ее долготерпение — умной, опрятной девочки из приличной семьи, в которой вся жизнь определена с самого рождения.

Мы были из одного детства. И это было неоспоримым фактом, настолько неоспоримым, что ты можешь вот так запросто, минуя все условности, попасть на прием к высокому начальству.

"Ты совсем не изменился, — сказала она почти весело, — совсем... елки-палки". И эта последняя присказка тоже была оттуда, из детства, и напоминала, что когда-то эту женщину с льдисто-голубыми глазами, но не настолько льдистыми, чтобы казаться холодными (когда вы видите их впервые, вам кажется, что именно таковыми они и есть, но в следующее мгновение с вами что-то происходит — нет, не оттого, что предмет вашего интереса что-то делает с вами, а само собой, проистекающее органично из их природы, в вас самих что-то лопается, приливает к лицу и застывает, как яичная маска, и это происходит каждый раз, хотите вы этого или нет), и копной черных-пречерных волос; эту женщину, которая наверняка заставляет на улице столбенеть и оглядываться если не всех мужчин, то добрую их половину; эту женщину, одетую в безукоризненную юбку, готовую, казалось, лопнуть на точеных бедрах, эту женщину, которая могла укротить, насколько я помню, любого из ее окружения, звали просто Анька и было нам по семь лет. Но и потом, лет через десять, ее тоже звали Анька и даже добавляли Анька-встанька. Но на встаньку она походила меньше всего.

— Что-то случилось? — спросила она, и глаза ее излучали тепло и участие.