Плод молочая - [38]

— Боже упаси... — прошептала она и сладко улыбнулась соседке напротив (забыл, чьей уж жене — то ли мальчикообразного старичка, то ли субъекта с невзрачной внешностью), которая стала проявлять повышенный интерес к нашему зубодробительному разговору.

Я тоже осклабился и сделал вид, что очень рад.

— Вы недавно потеряли родственника. Примите мои соболезнования, — сказала она.

— Спасибо... — не уступал я в учтивости.

— У нас самих скончалась сестра...

— Да... — сказал я, чтобы только поддержать разговор (черта с два от меня добьются большего). — Что ж... все мы, увы... никуда не денемся...

— Здесь все только за тобой и охотятся, словно ты кинозвезда, — снова прошипела, как яд выплюнула, моя бывшая жена, — все уши мне прожужжали, где? где?.. Да откуда я знаю! — Она замолкла наконец, пережевывая мою реакцию, как кусок разбухшего картона. — Словно я должна еще знать, где ты. И мать твоя... очень приятно... нет, нет, спасибо, очень вкусно, нет, нет, больше не надо... и мать твоя меня задолбала, найди своему бывшему жену, хоть какую, хоть хромую.

— Ну да? — не поверил я.

— Может, я вас чем-нибудь устрою? — спросила соседка напротив.

— Уж будьте любезны — вот ему, — обрадовалась моя бывшая жена.

Нет, пожалуй, по темпераменту она не изменилась, только что внешне — кожа под глазами и на щеках стала неровной и шершавее (даже на взгляд), от слоя пудры и румян. И ресницы, подкрашенные по привычке густо, казалось, с трудом исполняют свои функции. Вначале я не понял, в чем дело, а потом разобрался — что-то им мешало взлетать как прежде, как в девичестве, когда мы таскались с нею по холодным подворотням и подъездам, и стоило ей так сделать, как я, подобно мотыльку, влетал в их обжигающую, вязкую, засасывающую призывность. И присмотревшись, я понял, что мешает им напыщенность, которая проистекает из настоящего общественного положения, которое обязывает взмахивать не чаще двух раз в минуту, и надутость от чувства собственного достоинства, подкрепленная неким башенным лакированным уложением на голове.

Но, в общем-то, таскались мы тогда недолго, потому что однажды она отдалась мне в детском садике (бедные детки, мы осквернили десяток постелей, пока не добились результата), куда забрались через окно, и даже имитировала некоторое подобие страсти, несомненно, почерпнутое от подружек, и, надо сказать, имитировала неточно и невпопад, с долей риска оказаться разоблаченной, будь, разумеется, я поопытней, но с расчетом, что теперь-то я никуда не денусь (в то время у меня была куча почитательниц моих нераскрывшихся талантов) и, как человек честный, обязательно женюсь. Здесь она несколько ошиблась, и ей пришлось предъявлять более существенные права, чем утраченная невинность, — месяцев примерно через шесть. Видно, мамаша внушала ей, что мой папаша-Пятак — большая сволочь и большая шишка (в то время он уже перекочевал на местечко потеплее) и что квартирой и машиной ее дочка будет обеспечена, как и всеми остальными благами номенклатуры. Насчет квартиры она не ошиблась, ну а насчет рога изобилия, ее ждало глубокое разочарование, что, впрочем, с успехом компенсировалось во втором замужестве ее дочери.

Со временем я стал подозревать, что ее сцены вызваны неуверенностью в самой себе, боязнью жизни, что внутри она пустышка с глухим утробным звуком, как бутылка из-под кефира, — содержимое выпито, и лишь на стенках остаются мутные потеки неопределенного характера, бутылку ставят где-нибудь за газовой плитой, а потом на запах в ней заводится плодовая мушка.

Я склоняюсь к мысли, что она принадлежит к той категории женщин, которые самоутверждаются через мужчин. Они им нужны как поводыри для страстей. Но во мне она явно нашла противоборца, потому что я смотрел на мир другими глазами.

— Ну вот видишь, — еще раз съязвила она, — здесь за тобой только и охотятся.

Я поднялся как можно незаметнее, чтобы не прервать ораторствование мальчикообразного старичка с жеваным лицом, и удалился на кухню. Где-то там, в холодильниках, при трех градусах хранилось финское пиво, которое совершенно не вредит при такой жаре. Хоть этим здесь можно разжиться, рассуждал я. Но она увязалась за мной, и я чуть не подавился, когда сидел на балконе, а эта Стая там внизу держала речь, но не так чтобы очень громко, отчего я имел возможность отдыхать взглядом на зелени родительского сада.

Садовник не очень утруждал себя излишеством — пара вишен, груша и черешня, под которой, правда, росла еще и клубника, но зато домик! — домик был игрушкой — лакированный, двухэтажный, трехбашенный на фронтоне, с миниатюрным лифтом в мезонин, баней-сауной и интерьером, обстановка которого, живи мы лет на сорок пораньше, могла родить донос зависти.

— Ты думаешь, я оставлю тебя в покое? — спросила она.

— Я ничего не думаю, — ответил я. — Я сижу и честно отдыхаю.

Я едва не предложил, чтобы она убиралась, но потом подумал, интересно, куда она клонит, потому что не могла же она прийти просто так, чтобы полюбоваться на издерганный результат своих трудов.

Она села в кресло напротив, так что мне были видны полоски на ногах, которые бывают, когда женщина сидит за столом, закинув ногу на ногу, ноги затекают и становится неудобно, а потом их опускают и получаются две такие полоски в тех местах, где кожа от возраста и жира лежит неровным слоем.