Плеяды – созвездие надежды - [5]

Всадников наверху становилось все больше и больше. Прямо перед собой Итжемес увидел крупного серого скакуна, а на нем – светлолицего мужчину. Губы плотно сомкнуты, тонкие, словно пером прочерченные, брови сурово нахмурены. Взгляд больших глаз пронзительный и отрешенный в то же самое время. Он будто выхватил Итжемеса среди кровавого месива, пригвоздил его к мосту. Что копье или острый камыш по сравнению с таким взглядом?

Итжемес был не в силах оторваться от лица, от глаз всадника на сером коне. Они таили в себе тайну, удивительную загадку. Глаза эти были бездонными и в бездонности своей хранили, прятали не радость, не печаль, не удивление или растерянность, а нечто более сложное и глубокое, чему Итжемес не мог найти названия. Находится, присутствует человек это вроде бы здесь и не здесь, со всеми вместе, но сам по себе… Нет ему дела ни до Итжемеса, ни до этих убийц, упоенных обильной добычей. Мысли его где-то в далекой дали, всматривается он в этом далеке в нечто ведомое, доступное только ему одному.

Человек этот точно околдовал, зачаровал Итжемеса. Он позабыл об опасности и обо всем, что творилось вокруг. Лишь когда джигит играючи прикончил лошаденку Итжемеса, которую куланы вместе с собой низвергли в этот ад, когда она захрипела, выкатив черные блестящие глаза, он вернулся в этот отвратительный, в этот беспощадный мир.

Из глаз Итжемеса брызнули слезы, он застонал, словно теперь пришел его черед подставлять шею под нож, не ведающий пощады и жалости.

Неуклюже пошатываясь, Итжемес начал подниматься навстречу своему палачу. Сверху на него полетел дружный, громкий хохот.

***

На степь, серую, будто зола в потухшем очаге, все ниже и ниже, унося с собой последний свет, опускалось солнце.

Вскоре землю окутала темнота. И была она такой густой и черной, какой бывает копоть на казане, с утра до вечера подвешанном над очагом, неустанно кипящем на веселом огне – в доме, где царит достаток.

Но вот разорвали упавшую с небес черную шапку темени, запылали в ночи костры – один, другой, третий.

Итжемес издали увидел, что около костров засуетились люди. Они держали в руках копья, на головах у них были шлемы, которые посверкивали в отблесках огня, поверх одежды – кольчуги. В своем железном облачении они не походили на обыкновенных, в муках рожденных женщиной людей. Они казались Итжемесу неживыми, нереальными фигурами, сработанными кузнецами между молотом и наковальней. По его спине побежали мурашки. Ему ближе и понятнее, ощутил вдруг Итжемес, четвероногие, что паслись рядышком, мирно и уютно пофыркивая, чем эти напялившие на себя железо двуногие.

Итжемес не отважился подойти к людям, смешаться с ними, равнодушными, казалось, ко всему на свете. Что им, закованным в железо людям, до него, Итжемеса? Сгинь он, исчезни в объятиях черной ночи, никто из низ и шага не сделает, чтобы броситься за ним вслед, помочь, вызволить из беды.

Итжемеса одолевали сомнения, он весь был во власти колебаний: как быть, как поступить. Нырнуть в ночь, унести ноги?..Тогда он свободен. Свободен! Без поводка на шее, без пут на ногах! Иди себе, как ушел из аула его верблюжонок. Мчись без оглядок вперед! Куда-нибудь!.. но куда? Вместе с вольной волей обретешь и возможность погибнуть, проститься с жизнь там, куда донесут ноги, умереть от голода и одиночества, а может быть и от злой башкирской или еще чьей-нибудь сабли? Теперь-то уж чужие, не казахские аулы близко.

Остаться? Смотреть на огонь, вступивший в спор с небесами, ощущать его тепло, видеть его свет. Свет в ночи!.. Среди людей быть, все-таки людей! Хоть и облачились они в железо, хоть глаза у них злые и жадные, подозрительные и хитрые, хоть взгляды их жгут, унижают… Вдруг, однако, и пожалеют, и посочувствуют эти люди?

Итжемес держался в сторонке, но и не уходил. Ноги, казалось ему вросли в землю. «Почему же я здесь? Почему не бегу прочь от шумной толпы чужих мне людей, страшных и суровых? Неприступных в их кольчугах и шлемах? Почему? Может быть, меня удерживает трусость? Или эти непонятные люди какое-то колдовство на меня напустили, чары?» Он жадно озирался вокруг в надежде отыскать кого-то, кто помог бы ему разрешить его сомнения. Кто открыл бы ему тайны его собственной души, тайны, которые движут миром на этой грешной земле.

Голова у Итжемеса шла кругом, но он начинал, кажется, осознавать: как ни опасен проклятый этот мир, как ни коварны и жестоки люди, есть в жизни нечто, что делает ее такой дорогой, такой несравненно прекрасной. Итжемес был близок к разгадке того, что же это за нечто такое? Вот, вот она, разгадка, на расстоянии протянутой руки, вот-вот он коснется ее, откроет тайну бытия… Кто-то, обладающий сильной волей, вселился в него, всегда такого вялого, нерешительного, никчемного, и повелевает: «Не уходи! Не уходи! Не уходи!»

Голос, слова эти прозвучали столь явственно, что Итжемес подумал: кто-то подошел к нему неслышно и произнес их. Нет, рядом никого не было, он по-прежнему один. Люди – там, возле пылающих костров. Много людей, много – смеются, радуются чему-то своему, небось тому, что они вместе и что их вон сколько. Но никто из них не станет тратить на него слова: «Не уходи! Останься с нами!» Свет земных костров, кажется, затмил небесные звезды: они поблекли, потускнели. Они, звезды, тоже далеко, очень далеко друг от друга. Не то что эти люди…