Плевенские редуты - [61]

Во время блужданий у Василия Васильевича просочилась кровь через бинты, и он решил сделать перевязку.

Чернявская уже знала о горе Василия Васильевича, но, боясь притронуться к этой свежей ране, только сочувственно пожала его руку.

Лицо Верещагина словно покрылось пеплом, в глазах застыла боль.

— Ну, как мой капитан? — опросил он, стараясь не поддаваться своему состоянию и не выказывать его Чернявской.

— Операция была удачной, — живо откликнулась Александра Аполлоновна. — Завтра или послезавтра отправим в Систово.

— Мне с капитаном повидаться можно?

— Его палатка третья справа.

— Вы меня простите, если я начну с него, а потом обращусь за помощью к вашей милости?

— Вы ранены? — встревоженно спросила Чернявская.

— Нет, старая история.

— Приходите скорее. А вон ваш Федор Иванович на солнышке греется, — успокаиваясь, показала глазами Александра Аполлоновна.

После долгих дождливых дней и легких ночных заморозков выдался на редкость теплый солнечный час, и Бекасов, сидя на камне возле своей палатки, блаженно щурился на солнце. Собственно, слабость еще была, но самое тяжелое осталось, вероятно, позади.

Увидев приближавшегося Верещагина, Федор Иванович встал, при этом невольно поморщился от сильной боли в плече. Протягивая Верещагину здоровую руку, сказал:

— Я даже не поблагодарил вас за то, что вы для меня сделали.

— Полноте. И вы бы на моем месте поступили точно так же.

Они сели на камни у палатки. Верещагин поудобнее вытянул ногу.

— Ну, как с вами здесь обращается Александра Аполлоновна? — шутливо спросил он.

— Замечательная женщина! — горячо воскликнул Бекасов.

Верещагин внимательно посмотрел на капитана:

— Несомненно.

Они заговорили о третьей Плевне.

— А все же, — мрачно сказал Верещагин, — если первая Плевна была неосторожностью, вторая — ошибкой, то третья — преступлением.

Бекасов метнул быстрый взгляд в сторону Верещагина:

— Абсолютно согласен с вами.

— Не странно ли, — задумчиво произнес Василий Васильевич, — мечтал всю жизнь писать солнце, а пишу войну.

Он почувствовал такое расположение к этому капитану с мужественным и бесхитростным лицом, что мог говорить с ним, как с самим собой.

Опять нахлынули мысли о Сергее.

— Но пишу, чтобы вызвать ненависть к войне! Красками распространить идею мира. И пишу не традиционно-парадно, а так, как оно есть, неподдельно. Поэтому не боюсь жертвовать своим мясом. Иначе все будет не то!

— Понимаю вас, — серьезно сказал Бекасов, и широкие скулы его отвердели. — Понимаю и взгляды ваши разделяю. Пусть не покажется вам это святотатством, но победа наша в этой войне укрепит не самые лучшие из общественных устоев…

Он сказал несколько туманно, не разрешив себе в первые же минуты раскрыться яснее, хотя сам художник давал для этого достаточно оснований. Но не скажешь же ему, что победа России в этой войне может укрепить царизм и отсрочить революцию у нас.

— Кто знает, — задумчиво произнес Верещагин. — Может, мы напрасно кроем чужую крышу, когда течет собственная?

* * *

Шагах в пятидесяти, тоже на солнечном пригреве, вели свои разговоры раненые солдаты.

Сомы в Дунае человечиной откормились, — задумчиво произнес пожилой пехотинец с загипсованной ногой.

Его сосед — Егор Епифанов — не принял мрачного тона, желая развеселить честную компанию, сказал:

— Спросили мула, хто твой папаша? А он грит: «Мне жеребец — дядя по матери».

Переждав смех, озорно сверкнул хитрющими глазами, повел, будто принюхиваясь, широким носом.

— Железяку теще везу, — поднял над головой темный небольшой осколок гранаты, недавно извлеченный у него из бедра. — Скажу: «Глядить! Турка не додырявил, вам и в жисть не допилить».

— Кость-то цела? — поинтересовался пожилой пехотинец, в точности такой, как тот, что лежал под обстрелом, рядом с Егором.

— Цела-а-а… Кость мужичью запросто не перебьешь… Так говорил его дед, не однажды поротый на барской конюшне.

— Меня турка тесануть нацелился, а я штык ему в бок — из другого конец вылез, да сломался… — сказал пожилой; его широко расставленные глаза поглядели словно бы виновато.

— Казне убыток, — усмехнулся Егор — А мне в бою страсть пить захотелось. Запихал в рот листья кукурузы — навроде полегчало.

— Так вот, знатца, — рассказывал нараспев рябой казак с ястребиным носом, — только я шашку над туркой занес, а он взмолился: «Аман!». Руки над головой скрестил. Ну, я, знатца, отвернулся, а энтот аман мне пулю в спину всадил.

— Они такие…

— Оммануть им запросто, имперья-то Оманская. Белый флаг, к примеру, выбросят, а сами в послов стреляют.

— А ранетых своих беспременно выручают, — сказал рябой. — Издаля на него аркан набрасывают и тащат к себе. Или сосед того ранетого надевает на него петлю, а турка из второй линии тянет…

— Это точно, поучиться ранетых спасать!

— Сколько нашего брата турке на добивку осталось!

— Не скажи, енерал Скобелев ни в жисть не оставит, — заступился словоохотливый рябой, — а ведь и здеся, в лазарете, есть турки ранетые, вон их юрта, — кивнул он в сторону палатки, где действительно после операции лежало несколько низамов.

— Я бы их добивал, как они наших, — стиснул зубы молодой, весь перебинтованный солдат, и белки его глаз зверовато сверкнули.