Плевенские редуты - [107]

Сильная, спокойная Глыбина убеждала его, как младенца:

— Ну нельзя же так, Владимир Александрович, нельзя!

Черкасский неожиданно утихомирился, сказал капризно, но уже вяло:

— Что вы со мной делаете, не хочу…

И, помолчав, торжественно, почти шепотом произнес:

— Они не понимают, что от меня зависит участь Болгарии. Под «ними» князь подразумевал и главнокомандующего, и военного министра Милютина, и даже грудастую, отвратительную госпожу Глыбину, что обращается с ним так непочтительно.

Но Глыбина бесстрастно поставила ему горчичники, а затем, услышав, что у него боли в желудке, начала втирать сильными, толстыми пальцами какую-то мазь с хлороформом и прикладывать теплые салфетки.

…Ночью разразилась гроза. Одна за другой следовали вспышки молний. Гром, казалось, сотрясал дом.

Черкасский лежал, повернув лицо к высокому окну. Порывы ветра бросали в стекло водяные струи. Князю мерещилось: то будто в Адрианополь хлынули турки и начали резню, то болгары подняли восстание против его «Проекта…», то капитан Бекасов, держа высоко над собой отрубленную голову государя, кричал: «Смерть тиранам!».

И сам князь закричал на весь дом, забился в судорогах, а когда прибежал доктор Делоне, спавший в соседней комнате с дверью, приоткрытой к больному, то застал Черкасского уже мертвым.

* * *

Полковник Газельдорф заготовил сопроводительное письмо, где были его излюбленные: «имею честь доложить вашему превосходительству», «по вышеизложенным причинам», «присовокупляю дело», «попытки к совращению нижних чинов с пути верности, к потрясению существующего порядка».

Это письмо, вместе с досье, барон передал вахмистру Быхотько, которому вменялось конвоировать Бекасова в Одессу. Там сейчас находился начальник штаба корпуса жандармов генерал Селиверстов, личность, по мнению барона, весьма посредственная и к нему, Газельдорфу, относящаяся предвзято. Жаль было переправлять ему такой козырь: пожнет, ничтожество, плоды чужого труда.

…До Филиппополя Бекасов ехал железной дорогой в арестантском вагоне. Здесь снова на Федора Ивановича нахлынуло горе. Он еще в Адрианополе слышал о смерти глубоко чтимого им поэта Некрасова. Но сейчас из обрывка «Русских ведомостей», найденного под нарами, узнал некоторые подробности похорон.

«Впереди гроба, — писала газета, — несли венки с девизами из стихов покойного… На венке из живых цветов надпись: „Слава печальнику дела народного“. Мыслящая Россия в трауре… Об этом говорят больше, чем о пленении Османа…».

Сердце сдавило со страшной силой, как и тогда, когда услышал первый раз о смерти поэта. Одиночество сгустилось до непроницаемой черноты. В виски били слова: «Кнутом иссеченная муза… кнутом иссеченная…».

…Из Филиппополя они тряслись в повозке еще пятеро суток, пока доплелись до Плевны. В полдень остановились у здания плевенской комендатуры.

По главной улице города везли на дрогах медный котел, ведер на шестьдесят, с крышкой из белой жести, наверное, для этапного пункта — варить пищу пленным туркам и переходящим командам. Вслед за дрогами растянулась колонна пленных, взятых на Шипке и за ней. Турки, изможденные, обтрепанные, едва передвигали ноги, шли, пошатываясь, засунув рукав в рукав. Покорность судьбе застыла в их голодных глазах. За плечами тощие мешки.

Маленький, высохший турок с рукой на перевязи бредет, тупо уставившись в землю, скулы его обморожены, обтянуты сизой кожей, брови облеплены вшами. Под накидкой — грязно-голубая куртка, шаровары заправлены в развалившиеся штиблеты.

Неожиданно закружила запоздалая метель, но вскоре улеглась, а выпавший снег превратился в грязь.

Пока пожилой и довольно добродушный вахмистр Быхотько — с могучими усами и сапожищами не менее сорок шестого размера — отмечал маршрутный лист, Федору Ивановичу удалось поговорить с проходившим мимо комендатуры хирургом Бергманом.

На Бергмане — серый пирожок каракулевой шапки, серое драповое пальто, глубокие галоши. Хирург не узнал капитана в человеке без погон.

— Простите, доктор, — тихо обратился к нему Бекасов, увидев, что долговязый мурловатый конвойный повернулся спиной, раскуривая цигарку, — вы оперировали меня после третьей Плевны…

Профессор снял очки, протер их платком и снова надел.

— Смутно припоминаю, — сказал он, вглядываясь в обросшее волевое лицо и уже о чем-то догадываясь, — да-да, ранение в плечо…

— Совершенно верно, — Бекасов замялся, не зная, как продолжить, и решил спросить прямо: — Не могли бы вы сказать, где сейчас сестра Чернявская?

Федор Иванович весь напрягся, в голосе его и в глазах появилась тревога.

— Лежит в женском тифозном бараке возле вон той церкви, — едва слышно ответил профессор, поворачивая голову в сторону церкви. Но, увидев спускающегося по ступенькам комендатуры жандармского вахмистра, Бергман торопливо поднял воротник и пошел своей дорогой.

Жандарм остановился у повозки, а конвойный побежал по нужде.

— Милейший Савва Саввич! — обратился к вахмистру Бекасов. — Здесь недалеко, в бараке, лежит моя больная сестра. Разрешите навестить ее… Это займет несколько минут. И примите от меня скромный презент… — Бекасов протянул серебряные часы швейцарской марки.