Плеть о двух концах - [3]

— Не крутись! — Валька бесцеремонно развернула Лешку, обмыла рану водой, приложила смоченную иодом ватку. — Держи!

Лешка заскрипел зубами, отрывисто засмеялся:

— Наше знакомство скреплено кровью.

— Ржешь как жеребенок, — улыбнулась Валыка.

— А вы смелая и красивая, — сказал он и за­рделся.

Валька насмешливо посмотрела ему в глаза. Оди­накового роста, светлоголовые, они стояли друг возле друга и смущенно молчали.

Мимо окон кто-то прошел. Валька метнулась к двери, крикнула:

— Михаил Иванович!

В белой полотняной паре, в соломенной шляпе с черным пояском, в красных китайских сандалиях с дырочками, спиннинг через плечо, в руках связка крупных сероватых хариусов и с дюжину ельцов, как из чистого серебра, — Чугреев больше походил на дачника-отпускника, чем на бригадира.

Валька подскочила к нему, когда он неторопливо поворачивал ключ в замке. Он жил в среднем, корич­невом, и на правах бригадира занимал целиком весь вагончик.

— Что скажешь, красавица? — спросил он, откры­вая дверь.

Лешку поразил голос Чугреева — густой, низкий, урчащий, с гнусавинкой.

— Михаил Иванович, до чертиков уже допились, — с возмущением затараторила Валька. — Яков принес ящик водки, уронил в траншею. Мосин избил его, и вот новенькому досталось.

Чугреев с пристальным прищуром глянул на Леш­ку:

— Это Ерошеву, что ли?

Лешка заулыбался:

— Здравствуйте, Михаил Иванович. Мне попало — немножко.

Чугреев кивнул. Валька затормошила его, показы­вая в сторону навеса:

— Вон, видите, тащат остатки допивать. Надо же их остановить! Михаил Иванович!

— Ты думаешь, надо? — он прислонил спиннинг к стене, рыбу бросил на траву. — А может, не надо? Пусть погуляют, пока труб нет, а?

— Прошу вас, умоляю, Михаил Иванович. Ведь це­лыми днями пьют, смотреть на них тошно. Отберите у них водку.

Чугреев непонятно хмыкнул, взял ее за плечо, слегка сдавил.

— Тихо, тихо, огонь в халате. Ты думаешь, я могу им запретить?

— Вечно вы шутите! А мне противно! Вот возьму и уволюсь, — она дернула плечом, пытаясь освободиться от его тяжелой руки.

— Серьезно? — он еще сильнее сдавил ее плечо.

— Да, серьезно! — вызывающе сказала она и сбро­сила его руку.

— Ну, тогда конечно. Подожди-ка... — Он увидел Зинку, свистнул: — Зинаида! Вот рыба — зажаришь.

Под навесом все было готово: водка разлита по кружкам, тремя горками разложен хлеб, куски жир­ной колбасы, очищенный лук. Чугреев молча прошел к тому углу, где сидел Мосин, глянул в ящик, пере­считал бутылки: одиннадцать целых и три с отбитыми горлышками. Вытащил поломанные, поставил перед Мосиным:

— Профильтруете через тряпку. — Прикинул на глаз сколько водки, выставил одну целую. — Хватит. Георгий и ты, — поманил Лешку, — живо ящик в мой вагончик. — Постучал костяшками пальцев по столу.— С завтрашнего дня начну техучебу. — И вдруг гарк­нул: — Ясно?!

Гошка жалобно посмотрел на Мосина — тот ссуту­лился над сложенными ручищами, не мигая вперился в стол.

Бригадирский вагончик казался просторнее — не было полок, стояла узкая железная койка. Прямо от входа на стене висели политическая карта мира и ружье — через два полушария. На лавке в углу по­блескивала приборами и рукоятками рация.

Ящик с водкой засунули под стол. Гошка поспешно удалился, Лешка задержался поговорить. Отец расска­зывал, что бригадиру пятьдесят два года, «старпер», можно сказать, а тут глазам своим не верь: снял куртку — крепкий, мускулистый, плечи валунами, грудь выпуклая, брюшной пресс упругими валиками. Лицо, правда, в морщинах, но морщины эти не мелкие и не частые — глубокие и редкие, скорее от бывалости, чем от старости. Странным казался нос Чугреева — продолговатый, круглый, без хрящей, словно полсар­дельки приклеено. Видимо, из-за носа он говорил глу­хим, чуть гнусавым голосом.

— Ну, что, пацан, носом моим заинтересовался? — спросил он, перехватив любопытный взгляд. — Это нос не мой, искусственный. Мой нос немцы оттяпали — ос­колком. Ясно?

Лешка думал, что Чугреев спросит, как доехал, встретил ли рыжий Николай, но Чугреев не спраши­вал — насвистывая, высыпал из коробочки на стол ры­бацкую мелочь: крючки, мушки, грузики, карабинчики, и начал глубокомысленно ковыряться в них.

— Михаил Иванович, я в школе сварку проходил, варить умею, — сказал Лешка.

— Сварку проходил... — равнодушно повторил Чугреев. — Это хорошо, что сварку проходил. Давай устраивайся, осматривайся, денька через два-три испы­таем, какой ты сварщик. Ясно?

— Ясно, — сказал Лешка и вышел.

Рыжий Николай приехал под вечер. Сбросил у третьего зеленого Лешкины вещи, ушел к Чугрееву доложиться. Рабочие давно разбрелись кто куда. Лешка с Яковом облазили все машины, — трубоуклад­чики, бульдозер, САК — проголодались, пришли под навес разведать насчет ужина.

Зинка темной глыбой стояла у печки, жарила ры­бу. Пахло дымком, поджаренным постным маслом. Звенели комары.

- Жить здесь можно, — сказал Яков, садясь за стол. Левый глаз его припух, под глазом и на щеке красовалось алое пятно. — Людишек, правда, малова­то, но зато, знаешь, старик, раздолье для философст­вующей натуры.

Переваливаясь на толстых, как чурки, ногах, по­дошла Зинка, швырнула на стол горячую миску с ши­пящими ельцами.