Плещут холодные волны. Роман - [54]

- Так точно, товарищ капитан медицинской службы, - выпалил единым духом Прокоп Журба, не прекращая грести.

Усатый резко подобрал ноги под банку и уже не так напирал на грудь Павла коленями.

- Да вы перейдите на нос. Тут неудобно, - уже мягче и теплее сказал он.

- Переходите, - протянул из темноты руку Прокоп Журба.

- Да, это дело, - поддержал и третий, отодвигаясь в сторону.

Павло быстро перешагнул обе банки, удобно устроился на носу шлюпки.

- Дайте и мне весло.

- Ха! Весло! Было бы оно, - горько откликнулся усатый. - Сидите уж за пассажира, а утром будет видно, что нам дальше делать…

- А почему за пассажира? - вмешался Прокоп. - Пусть будет как тот моряк на корабле. Он у нас называется впередсмотрящим.

- И ясновидящим? - пошутил третий.

- Нет. Такого у нас нет, ясновидящего. Это у штундов так называются пророки, - хохотал Прокоп. - И у христиан тоже…

- Давай греби, пророк, не трепи языком, - остановил его усатый.

- Даю, папаша, даю, чтоб того Гитлера на вилах подали, - плюнул не в море, а себе под ноги матрос Журба и осатанело налег на весло.

Шлюпка, ведомая усатым, наконец вышла в открытое море. Приближался рассвет, теперь было отчетливо видно, что они обходят Херсонесский маяк, направляясь дальше к мысу Фиолент и Балаклаве, которая чуть виднелась на фоне моря и неба.

На последнем клочке крымской земли еще шел жестокий и неравный бой. Немецкая артиллерия и минометы не стреляли: им негде было развернуться на этом пятачке матросской отваги и смерти. Осколки могли задеть и тех, кто стрелял в горсточку матросов, оставшихся со своим генералом. На море были отчетливо слышны яростные и отчаянные выкрики «полундра» и крепкая матросская брань. И еще был слышен тихий голос баяна, доносивший, словно из-под земли, заветные слова:

Плещут холодные волны,

Бьются о берег морской.

Наверное, кто-нибудь из раненых случайно увидел баян возле себя и, забывшись, заиграл среди огня и смерти любимый напев, и тот прозвучал как прощальная песня:

Миру всему передайте,

Чайки, печальную весть…

В окопчик полетела связка гранат - и баян замолк…

А Павлу навек запала в душу эта песня: «Плещут холодные волны…»

Занималась заря. Солнце еще было за горизонтом, и на море только-только легли первые сероватые отблески света, но на западе начало сильнее и сильнее разгораться багровое зарево, окрасившее зловещим кровавым цветом море, небо, клочок земли у Херсонесского мыса и даже рыжий дым, клубившийся над маяком.

И тогда в свете этого зарева четверо в шлюпке увидели матросов, последних защитников Севастополя. Павло даже сосчитал их. Сорок девять. Они стояли по пояс в воде в одних тельняшках, с автоматами в руках, лицом к фашистам, которые залегли на высокой скале. Матросы медленно отступали все дальше и дальше в море, яростным огнем прижимая врагов к земле. Фашисты неистовствовали в бессильной злобе, но матросов взять живыми не могли. Враги даже выкатили орудийную батарею, но расстояние было слишком близким, и орудия и минометы не могли вести прицельный огонь. Матросы же не сдавались. Били и били из автоматов, отходя в море, - вот они уже стоят по грудь, по шею в воде, кое-кто начинает захлебываться, но огня не прекращают, высоко вскинув над головой автоматы.

Не в силах сломить их волю, враги ударили кинжальным огнем из крупнокалиберных пулеметов. С двух сторон, с высоких скал. Море стало красным от крови, и легли матросы на каменистое дно, головами к берегу. И никто из них не закричал о спасении, никто не попросил о помощи. Море сомкнулось над их головами, тихо зашумело…

Павло опустился на колени, сорвал пилотку и низко склонил голову. Прокоп Журба и третий, молодой капитан, стояли на коленях спиной к Заброде, и он не видел их лиц. Только по низко опущенным плечам почувствовал их великую печаль и горькую скорбь. Усатый тоже тихо сполз с кормы на колени и все оглядывался, чтобы увидеть гибель последних севастопольских матросов. Время от времени он повторял:

- Вечная память, сыночки… Вечный покой…

Глаза его бегали по лицам трех спутников, словно он спрашивал, можно ли ему перекреститься. Те молчали. И он зашептал себе в усы тихие и неразборчивые слова, словно творил среди моря горячую молитву за упокой погибших матросов.

Павло присмотрелся к нему внимательнее и узнал. Это был тот самый техник-лейтенант, который прятался в порту от бомбардировки вместе с ранеными, доставленными Оксаной. Как же его фамилия? У него тогда было с собой двадцать тысяч рублей - зарплата для всех авторемонтных мастерских. Он, кажется, из Саратова родом? Да, именно так! Его и зовут странно, как персонажей в пьесах Островского. Фрол. Да. Фрол Каблуков. Где же они встретились с Прокопом Журбой?

Фрол заметил внимательный взгляд врача, смущенно кашлянул, крикнул Прокопу:

- Эй там, на веслах, шевелись!

Гребцы снова взялись за весла, тяжело покачиваясь в такт. На худых спинах заходили острые лопатки. Павло опять не видел их лиц, но угадывал, что они напряжены и болезненно перекошены от усталости. Он только теперь заметил, что в руках у них были не весла, а какие-то неуклюжие палки. Прокоп орудовал дубовым поручнем, какие бывают на лестницах в многоэтажных домах. Его напарник греб какой-то дубиной, которая смахивала на огромную оглоблю. Усатый правил куском узенькой шалевки с выбитым сучком. Так вот почему им так трудно грести! Так вот почему шлюпка так медленно идет от берега! Павло горько покачал головой.