Пленный ирокезец - [29]
— Опять энтот… Кази-Мулла баламутит, шоб он сказывся! — хмуро молвил хохол-мушкетер.
— Куда? — хрипло спросил молоденький рекрут.
— Куда ведет нас барабанщик! — молодцевато отвечал старый ветеран с шрамом на лбу.
«Куда ведет нас барабанщик»… Любимая присказка жестокого генерала Вельяминова… У них, у горцев, тоже свои генералы. Исступленный Кази-Мулла объявит толпе: «Так велит бог, так хочет вера!»— и, нарушая мирный договор, ночью вырезают спящий казачий караул, визжа, мечут гранаты в ночной солдатский бивак, поджигают станицы, зорят форштадты…
Жестокость и ложь войны, опустошающей цветущие казачьи села и мирные аулы, особенно очевидны тут, в виду этих грозных и спокойных вершин, венчанных вечным серебром, этого прекрасного неба, исчерканного медлительными крылами вольных орлов…»
Но задумываться было некогда: колеса гремели по камню, выбивая оранжевые искры; визжали немазаные арбы с провиантом; с грохотом и стуком свергалась с откоса фура, запряженная отчаянно ржущими лошадьми, и в узком дефиле [16] грузили новую фуру, впрягали новых лошадей, боязливо косящих красными белками глаз, и кавалеристы уже вырвались в долину, к заболоченному берегу и упрямо гнали испуганных коней в ледяную воду. И залп грянул с того берега, из густых камышей, но казаки продолжали молча переправляться через реку — лишь бился на руках двух изогнувшихся всадников юный чубатый казак, пуская ртом розовые пузыри и не падая с седла. Рявкнули с холмов русские пушки; приложившись к сошкам ружей, ударили мушкетеры-бутырцы. Начался приступ.
Долго помнилось ему, как в дымной мгле одиноко бродил он среди развалин и сожженных дерев, как громко, неутомимо, неостановимо плакал ребенок на груди зарубленной матери… Девушка в чадре и лиловом бешмете лежала навзничь на залитом кровью камне; рассеченная саблей коса чернела на ее груди. Он нагнулся и трепетно, как что-то живое, страдающее, взял в руку косу, — она держалась на нескольких волосках. Он отрезал ее и, воровато оглянувшись, спрятал под мундир.
Все спали. Рекрут метался и стонал, зовя кого-то: «Сюда, ай, ай! Помираю! Ай, помираю!»
Он писал, разложив тетрадку на барабане:
Он задумался. Угрюмо шумела и выла река, протискиваясь меж сгрудившихся каменьев, — шум этот напоминал долгий стон раненого зверя, высокою прямою нотой тянулся к разграбленному аулу.
Он нахмурился, кусая карандаш, пробормотал, проверяя на слух явившиеся строки:
Осенью в горах стало нестерпимо холодно. Он сильно обморозился, опять начал кашлять. Полковник Любав-ский, покровительствующий ему, передал пожелание генерала Вельяминова: описать звучными стихами подвиги полка. Полковник, играя светлыми блудливыми глазами карточного шулера и женолюба, намекнул, что генерал посулил вознаграждение и, возможно, примется хлопотать о производстве опального солдата в офицерский чин.
Он хмуро засел за работу. Пальцы, задубелые от стужи, едва держали карандаш; ноги в разбитых сапогах зябли и немели. Жесткие курчавины инея красиво стлались по нагим кустам шиповника и кизила — с каждым днем все выше подымалась эта белая, вкрадчивая граница. И ему представлялось, что иней проникает и в тело его, белесыми нитями опутывает стынущий мозг, ластится к сердцу. Усилием воли он заставлял себя вспомнить летние жары, горячую красу заросших зеленью дагестанских гор и чеченских степей. Взбудораженное глотком водки воображение вновь рисовало картины приступа, воскрешало чувство пружинной, истуканской какой-то бодрости, бросающей солдат на завалы и ощетиненные ружейными стволами кряжи… Морщась от боли в суставах и стыда, описывал он победоносное шествие полка по выжженным теснинам и плоскогорьям. И, не удержавшись, вкраплял в поэму горькие строки правды, отчаяния и ненависти.
К началу зимы поэма была готова. Вельяминов, одетый в теплый оберрок [17], благосклонно кивал головой, читая текст переданной полковником поэмы. Иногда он болезненно щурил холодные, зоркие глаза, вычеркивая что-то изящным свинцовым карандашиком, но в общем остался доволен творением своего солдата.
Полковник самолично вручил Полежаеву двадцатипятирублевую ассигнацию.
— Вот, голубчик…
Полежаев стал навытяжку, боль в распухших ногах была несносна, лицо его исказилось страданьем.
— Ладно уж, голубчик, сядь, — ласково разрешил полковник, и бойкие глаза его отуманились непритворной жалостью. — Экая у вас стужа.
— Как прикажете, ваше высокоблагородие, — хрипло отозвался солдат.
— Э? — с некоторым недоуменьем переспросил полковник. — Стужа, стужа, говорю!
— Еще не ужинал, ваше высокоблагородие, — бодро сказал Полежаев. От жестоких морозов и захлестывающих палатку сквозняков он оглох.
С весны опять начались жаркие схватки с чеченами. Многие нижние чины отличились и получили повышение.
Полежаева — по распоряжению генерала Вельяминова — от всех боев отстраняли: солдат был одарен несомненным талантом и стихи писал превосходные, следовало беречь его. По представлению начальства он все же был произведен в унтер-офицеры.
В книге "Недуг бытия" Дмитрия Голубкова читатель встретится с именами известных русских поэтов — Е.Баратынского, А.Полежаева, М.Лермонтова.
Роман на стыке жанров. Библейская история, что случилась более трех тысяч лет назад, и лидерские законы, которые действуют и сегодня. При создании обложки использована картина Дэвида Робертса «Израильтяне покидают Египет» (1828 год.)
Пугачёвское восстание 1773–1775 годов началось с выступления яицких казаков и в скором времени переросло в полномасштабную крестьянскую войну под предводительством Е.И. Пугачёва. Поводом для начала волнений, охвативших огромные территории, стало чудесное объявление спасшегося «царя Петра Фёдоровича». Волнения начались 17 сентября 1773 года с Бударинского форпоста и продолжались вплоть до середины 1775 года, несмотря на военное поражение казацкой армии и пленение Пугачёва в сентябре 1774 года. Восстание охватило земли Яицкого войска, Оренбургский край, Урал, Прикамье, Башкирию, часть Западной Сибири, Среднее и Нижнее Поволжье.
«Свои» — повесть не простая для чтения. Тут и переплетение двух форм (дневников и исторических глав), и обилие исторических сведений, и множество персонажей. При этом сам сюжет можно назвать скучным: история страны накладывается на историю маленькой семьи. И все-таки произведение будет интересно любителям истории и вдумчивого чтения. Образ на обложке предложен автором.
Соединяя в себе, подобно древнему псалму, печаль и свет, книга признанного классика современной американской литературы Дениса Джонсона (1949–2017) рассказывает историю Роберта Грэйньера, отшельника поневоле, жизнь которого, охватив почти две трети ХХ века, прошла среди холмов, рек и железнодорожных путей Северного Айдахо. Это повесть о мире, в который, несмотря на переполняющие его страдания, то и дело прорывается надмирная красота: постичь, запечатлеть, выразить ее словами не под силу главному герою – ее может свидетельствовать лишь кто-то, свободный от помыслов и воспоминаний, от тревог и надежд, от речи, от самого языка.
Все слабее власть на русском севере, все тревожнее вести из Киева. Не окончится война между родными братьями, пока не найдется тот, кто сможет удержать великий престол и возвратить веру в справедливость. Люди знают: это под силу князю-чародею Всеславу, пусть даже его давняя ссора с Ярославичами сделала северный удел изгоем земли русской. Вера в Бога укажет правильный путь, хорошие люди всегда помогут, а добро и честность станут единственной опорой и поддержкой, когда надежды больше не будет. Но что делать, если на пути к добру и свету жертвы неизбежны? И что такое власть: сила или мудрость?
В 1965 году при строительстве Асуанской плотины в Египте была найдена одинокая усыпальница с таинственными знаками, которые невозможно было прочесть. Опрометчиво открыв усыпальницу и прочитав таинственное имя, герои разбудили «Неупокоенную душу», тысячи лет блуждающую между мирами…1985, 1912, 1965, и Древний Египет, и вновь 1985, 1798, 2011 — нет ни прошлого, ни будущего, только вечное настоящее и Маат — богиня Правды раскрывает над нами свои крылья Истины.