Пленники зимы - [3]

– Без женщин нельзя, – вздыхает Николай и прячет обратно сигарету. – Без них, баб, жизни нету…

Пелену снега прорывают фары одинокой машины, стремительно несущейся навстречу.

– Кому-то не спится, – комментирует Николай. – А ну, врежь ему своей ерхонской трубой, какого чёрта он не переключается на ближний!?

– Иерихонской, – автоматически поправляю своего заводного напарника. – Нет, Николай, "Совсем Громкий Сигнал" только для особых случаев.

Под нами проносится чёрный силуэт "джипа Чероки".

– "Лендровер"! – восхищённо восклицает Николай. – Или нет, этот – страус… какие люди в метель ездят!

Несколько минут у меня уходит на постижение логики, связывающей американский джип с австралийской птицей.

– Может, "Вранглер"? – уточняю я.

– Да, я хотел сказать "Вранглер", – беззаботно соглашается Николай, оглаживая ладонями колени.

Отрываюсь от дороги и смотрю на него.

– Не холодно в джинсах? – спрашиваю. – Не по сезону…

– Не боись, самое ценное в тепле да уюте. Эх, жаль что ты его не долбанул СГС, или хотя бы фарами, лампочки у тебя тоже ничего!

– Да он и так дороги не видит, – примирительно говорю я. – Они же и в яркий солнечный день с дальним светом едут: посторонись, мол, слепой за рулём.

Я протягиваю руку к переключателю отопителя и вдруг осознаю, что в кабине совсем не жарко. Бросаю взгляд на индикаторы термометров: за бортом "минус двенадцать".

В кабине – "плюс четырнадцать". И неутомимый ветер, позёмкой полирующий дорогу…

– Вот это тачка! – завистливо шепчет напарник. – Мне бы такие деньги. Каждый день прошу Господа, чтоб разбогатеть…

Мне становится не по себе:

– Ты и у повара будешь денег на завтрак канючить?

– Чего?

– Какой смысл просить денег у того, кто может дать всё, и даже то, чего не купишь за деньги?

– О чём это ты? – настораживается Николай.

– Откуда тебе знать, что принесут деньги? Не проси чего не понимаешь…

– Как это?

– Первое правило агронома: не проси у Бога дождя, проси урожая…

Но он меня уже не слышит:

– Видел, как пронёсся?..

– Дурачьё, – раздражаясь, отрезаю я, – кто же с горы-то в снег разгоняется?

– А что ему? "Четыре на четыре"… вездеход!

– Да хоть "восемь на восемь"! Инерция… знаешь, сколько эта штука весит?

Попробуй на скользкой дороге её остановить. А там, в низине, ещё и поворот.

– Учёный человек, – вздыхает Николай, – "инерция", "восемь на восемь"… Что там радио? – бормочет он, переползая на второе пассажирское кресло, ко мне поближе.

С кнопками бортовой магнитолы Николай уже давно разобрался. Он бодро набирает команды, и в кабине разливается тёрпкий, тянущий душу звук саксофона с акцентирующими гитарными переборами. Радио слушать в эти утренние часы – одно удовольствие: ни раздражающей рекламы, ни мозгодробительной чепухи говорунов-диджеев.

За пеленой снега замечаю препятствие справа, отворачиваю влево и смотрю, как мимо проползает занесенная снегом повозка.

– Да это же Петрович! – восклицает Николай. – Тпру-у! Тормози, то есть.

Он хватает шапку, бросается к двери и, пока я притормаживаю, осторожно вползая на обочину, успевает поправить шарф и застегнуть пуговицы полушубка. В руках всё та же сигарета, уже зажжённая. В глазах – восторг, жёлтые зубы оскалены в бешеной улыбке. Он прыгает в молочно-белую ночь, будто к мамке под одеяло.

Я немедленно выключаю радио и ещё раз смотрю на термометр: "-13оС". Температура падает, ветер крепчает. Похоже, нас крепко зацепило. Штормит не на шутку.

Нажимаю кнопку, разблокирующую дверь грузового отсека кунга.

Стучат. Открываю. Языки мороза швыряют в лицо острый песок снега, поднимают и путают волосы…

– Какие ёмкости? – кричит снизу Николай. – Триста пятьдесят литров!

– Вторую и четвёртую, – отвечаю и тут же захлопываю, чтоб не выдуло.

Я и не думаю выходить. Отрабатывать свои деньги – привилегия, её заслужить нужно.

На ветру, на морозе, например. Зажигается лампочка – дверь в грузовой отсек открыта. Там теперь хозяйничает Николай: принимает бидоны и разливает молоко по кубовым пластиковым цистернам. Так что трудового героизма не очень-то и много.

Если, конечно, не считать заключительной фазы торговой операции – расчёт.

Впрочем, может, догадаются залезть в кунг и прикрыть дверь. Там тепло, светло и денежки пересчитать не трудно, прямо на ёмкостях. Выходит нервы у Петровича сдали. Или кобылу пожалел. Увидел к чему дело идёт, да и повернул назад. Знал, что мы всё равно догоним. А до Антонюков ему отсюда минут десять неспешного лошадиного хода. Не заблудится…

Лампочка гаснет. Ну что: догадались в кунге запереться или на морозе будут рассчитываться?

Дверь справа от меня распахивается, влезает Николай, за ним следом снеговик-Петрович.

Кабина у меня не маленькая, но как эти двое влезли, тесновато стало.

– Максим! – орёт с морозу Петрович и прямо через голову Николая клешню тянет. – Здорово, Максим!

Борода бурым колом стоит, а глаза… глаза пугают мутной, нездоровой желтизной.

– Привет, Петрович, – вымучиваю из себя радость и осторожно жму съёжившуюся в моей руке его ладошку. Мельчает народец, однако… – Не замёрз?

– Дак я-ж на жидком топливе, – восторженно орёт Петрович и выхватывает откуда-то из-под тулупа трёхлитровый бутыль с мутной, под цвет его глаз, желтоватой жидкостью.