Назавтра картина, как правило, менялась. Гость становился хозяином, и наступал уже его черед старательно изображать радушие и нахваливать неоспоримые качества своего, купленного втридорога душистого чая, привезенного из далекого Кхитая, который поставщик придержал специально для него, не уступив другим покупателям.
Оба при этом и не подозревали, что потчуют друг друга одним и тем же напитком, который проныра-торгаш, расписав несуществующие достоинства, продал им с огромной выгодой для себя, пользуясь жарой и спросом.
Одним словом, жизнь в огромном городе не замирала, и не только в прохладе, хранимой каменными стенами домов, и в тени защищавших от солнца навесов, но и на улицах, где раннее лето даже не приостановило мирской суеты.
Правда, днем измученное жарой нутро не принимало тяжелой пищи, зато в избытке способно было потреблять кисловатое стигийское виноградное вино, прекрасно утоляющий жажду чай, сочные туранские дыни невероятных размеров и полосатые арбузы. Многие же предпочитали аргосский темный виноград величиной со сливу, уже поспевшую в Шеме, или огромные сочные шемитские же груши, брызжущие, стоит лишь прокусить плотную шкурку, ароматным соком, нежные вендийские персики, покрытые тонкой, бархатистой кожицей — словом все, что дарило влагу и способно было хотя бы приглушить жажду, потреблялось в неимоверных количествах.
Однако такие картины можно было наблюдать лишь днем, когда даже мальчишки, разносившие по улицам холодную родниковую воду в тяжелых вместительных бурдюках и вполне привычные к своему ремеслу, вскоре валились с ног от усталости: они вынуждены были нанизывать на шест по два, а кто постарше — и по четыре наполненных живительной влагой кожаных пузыря зараз.
Зато к вечеру все менялось, и если днем лишь жажда не позволяла людям забыть о потребностях тела, то к вечеру, когда удушающая жара спадала, желудок словно просыпался, веско напоминая о том, что на воде и чае, даже если потреблять их целыми бурдюками, далеко не уедешь.
Многочисленные духаны, таверны и кабаки, которыми изобиловала воровская столица мира, наполнялись желанными гостями, которые жаждали вознаградить себя за дневной пост. Жизнь на пропеченных с утра улицах затихала и сосредоточивалась под крышами домов, которые, впрочем, и днем не пустовали. Воздух наполнялся другими ароматами, главным из которых был запах жаркого, приготовленного на любой вкус. Словом, жизнь била ключом, не замирая ни днем, ни ночью.
* * *
Стигиец шел к центру города.
Жара не действовала на человека, облаченного в одежды жреца Сета. Тело его оставалось сухим, словно покрывала его не обыкновенная, как у всех людей, кожа, а листы равнодушного к зною древнего папируса, рыхлого от времени, что оставляет от прикосновения невидимый след, который невольно хотелось смыть как можно быстрее.
Он шел из таверны, где только что встретился с киммерийцем, и мысли его были невеселыми. Талисман, упрятанный в мягкий замшевый мешочек, лежал в кармане, но, хотя это означало, что задание свое он успешно выполнил, радости он не испытывал. Правда, и вины за собой он не чувствовал, но и это не утешало.
Вряд ли Рамсис станет разбираться, по чьей вине сила покинула камень, и Талисман оказался бесполезным, а в том, что дело обстоит именно так, сомнений нет. Это жрец почувствовал сразу, как только рука его коснулась мешочка. Почувствовал даже раньше, чем увидел потускневший камень.
Рамсис не признавал провалов и не выносил неудачников. Сам он был молод и силен. Он жаждал могущества, и его совершенно не волновало, каким образом достичь вожделенной цели. Он уже возглавлял Черный Круг, хотя и не был сильнейшим в нем, и сознание этого не давало покоя, ядовитой занозой засев в его отравленном злобой мозгу.
Он рвался к абсолютной власти, а потому черпал силу и знание везде, где только мог, не останавливаясь ни перед чем. У него не было друзей, и даже сторонники Рамсиса его боялись, а потому, будь злосчастный жрец простым смертным, вероятнее всего, он просто сбежал бы и попытался найти защиту у кого-то из могущественных врагов черного мага, но в его положении это было невозможно.
Поэтому он просто шел туда, где ждало его жестокое, хоть и не заслуженное ничем наказание, инстинктивно уступая дорогу встречным и обходя препятствия, не видя и не слыша ничего вокруг. Он шел словно заводная игрушка, какие, говорят, делают на забаву своим владыкам мастера в далеком Кхитае.
Он шел и не знал, что от самой таверны, где Конан передал ему камень, за ним неотступно следовали четыре неприметные фигуры. Стигиец еще не пересек Пустыньки, но уже подходил к ее границе, когда двое из них, мягко, но твердо взяли его под руки.
— Наш господин желает переговорить с тобой, прежде чем ты вернешься к Рамсису.
Жрец вздрогнул от неожиданности, и говоривший, желая избегнуть возможного сопротивления, шепотом добавил:
— Если ты не станешь противиться, это не займет много времени, а сам ты останешься цел.— Он попытался заглянуть под низко опущенный капюшон плаща стигийца.— В противном случае мы все равно заберем Талисман, но ты об этом уже не узнаешь,— закончил он веско.
