Вувувье сжался. Не-ет, он не испугался его слов. Он был взбешен, он задыхался от злобы на этого старика, на всех. Набычась, словно олень-самец перед схваткой с соперником, Вувувье пошел на толпу. Люди испуганно расступались, боясь встретиться взглядами с его глазами, напоминавшими сейчас глаза рассвирепевшего волка…
Атувье разжал пальцы на рукоятке ножа, поднял руку.
— Я говорю: прощайте. — Он посмотрел на все еще бледную Тынаку. — Мы уйдем, чтобы не сердить духов, чтобы не нарушать обычай.
Люди невольно придвинулись к нему.
— Я ухожу, но в моей груди нет места злобе на вас, — продолжал Атувье. — Итекьев, — позвал он отца Тынаку. Тот чуть подступил к ним. — Итекьев, у меня сильные руки и крепкие ноги. Мои глаза могут теперь и ночью увидеть добычу, и потому твоя дочь не будет знать голода. И твои внуки. Это говорю я, сын Ивигина, задушивший вот этими руками, — он вытянул вперед свои огромные ладони, — вожака волчьей стаи. Прощай, Котгиргин, самый мудрый из шаманов страны чаучу, — уже тише сказал Атувье.
Мать Тынаку бросила дочери мешок из выделанной оленьей шкуры. (Тынаку заранее предупредила ее о своем уходе.) В мешке лежала теплая кухлянка, малахай, посуда, нитки из оленьих жил, две железные иглы и рыболовные крючки. Люди как будто ничего не заметили. Никто не сказал ей худого слова.
И еще долго жители стойбища Каиль видели, как по берегу Апуки, вверх по реке, шли трое: сын Ивигина, дочь Итекьева и волк Черная спина.
— Добрые духи, помогите отверженным, — прошептал Котгиргин. Он снова вспомнил далекий трагический день, вспомнил чаут Опрыятгыргина, упавший ему на плечи в тот самый миг, когда Апука хотела взять себе сына шамана…
