Пленница гарема - [14]

Все же она полностью не отказалась от надежды спастись бегством. Она говорила, что дома покажет друзьям, как женщины ловко орудуют руками. Вопреки всему в музыкальном классе она начала изучать турецкие песни. В банях она стала больше сплетничать с другими девушками и красить брови так, что они сходились на переносице. И когда ее называли Накшидиль, она не делала вид, что не слышит, не выжидала, а тут же отзывалась.

— Знаешь, Тюльпан, — сказала она однажды утром, когда рядом никого не было, — я привыкаю к имени Накшидиль. Оно мне даже нравится. — Она прижала руку к сердцу. — Спасибо, chéri[25], что ты выбрал мне такое имя.

— Не я выбрал это имя. Его выбрала главная наставница.

— Но ты помог мне по достоинству оценить его.

В гареме не часто случалось, чтобы девушки выражали хоть чуточку благодарности; большинство из них были бессердечными тварями, такими же суровыми, как горные районы, где они родились, к тому же для них не существовало ничего, кроме собственных амбиций. Они обычно презрительно относились к нам, темнокожим евнухам, и обращали на нас внимание только тогда, когда требовалось наше вмешательство. Когда я услышал, как с ее уст слетели слова благодарности, мое сердце переполнилось чувствами. Я понял, что она сохранила нежность, несмотря на свой необузданный характер и сильную волю, и эта нежность вырывалась наружу и тронула меня. К тому же я заметил, что Накшидиль все больше подчиняется ритму жизни во дворце.

Казалось, она нашла нечто знакомое в скромной обстановке гарема: суровая дисциплина, продуманный распорядок, строгие наставницы и даже обучение основам религии. Заточенная в сыром жилище вместе с другими девушками ее возраста под присмотром старших девственниц, она, по ее словам, чувствовала себя здесь почти так же, как в монастыре в Нанте. Я надеялся, что ее воспоминания о прошлом, как это случается со всеми в этом серале, все меньше будут всплывать из глубин сознания. Но не тут-то было — она все еще мечтала о Франсуа и о том, как станет его женой.

Я рассказывал ей, что турецкие правители выбирали жен и ближайших советников не из собственного окружения, а из рабов.

— Как вам кажется, вы смогли бы полюбить султана?

Она на некоторое время задумалась.

— Знаешь, у меня в голове полная сумятица. Одна часть моего существа готова сделать все, чтобы привлечь внимание султана, другая даже такой мысли допустить не хочет. Султан старше моего дедушки. Представить не могу, чтобы я оказалась вместе с ним.

Иногда эта девушка просто выводила меня из себя.

— Нет, можете. Вы должны будете пойти к нему, если он позовет. Он султан, падишах. Тень Бога на земле, — ответил я.

— Мне все равно, кто он такой. Он ветхий деспот, порабощающий других. Я это знаю. Я читала об этом. Кстати, там, откуда я родом, султан не имеет никакого значения.

— То, откуда вы родом, уже не имеет никакого значения, — напомнил я ей. — Вы уже другой человек. Вы должны представить себя хамелеоном: сейчас важно лишь то, кто вы и где вы находитесь. Чем быстрее вы смиритесь с этим, тем быстрее добьетесь здесь успеха.

— Ты ошибаешься, — стояла она на своем. — Наверное, ты не понимаешь, но я дочь важного человека, члена совета Мартиники.

— Мой отец тоже был важным человеком, он обладал большой властью и был вторым человеком сразу после племенного вождя Абиссинии[26], — ответил я.

— Тогда почему ты здесь?

— Меня возжелали белые мужчины, ибо знали, что я из великого рода.

— И отец отдал тебя? — спросила она удивленно.

— Нет. Он не отдавал меня. Он продал меня. Эти мужчины предложили вождю племени уйму золота. А вождь обещал отцу поделиться с ним. Вождь приказал отцу продать меня.

— И твой отец согласился?

Охваченный стыдом, я безмолвно кивнул:

— Да, мой отец согласился. Когда я родился, моя правая нога оказалась короче левой. Он считал это дурным предзнаменованием. К тому же он всегда подчинялся вождю, — тихо говорил я.

— Извини меня, — сказала она. Мне показалось, что Накшидиль немного сочувствует мне. Но она продолжила: — Вот в том-то все и дело. Мой отец никогда не продал бы своего родного ребенка. И он не послушался бы никакого вождя. Он и так обладает большой властью.

Накшидиль раздумывала некоторое время, будто собиралась добавить еще что-то, но, видимо, передумала. Она стиснула зубы, и ее голос зазвучал громче:

— Они не имеют права делать меня рабыней. Я Дюбюк де Ривери.

Я покачал головой, испытывая и печаль, и гнев. Неужели она ничего не поняла? Теперь не имело никакого значения то, кем она была. Прошлого больше нет. Сейчас лишь настоящее имело значение. Сейчас и всю оставшуюся жизнь она есть и останется рабыней.

* * *

Я находился в спальне, когда Накшидиль стала звать на помощь. Я положил новые подушки для диванов, которые принес, и поспешил к ней.

— Что такое? Что стряслось? — спросил я.

— Сначала потекла лишь тонкая струйка, затем полилась ручьем, — пролепетала Накшидиль. Она протянула кусок ткани, перепачканный темно-красной кровью. — У меня начали подкашиваться ноги, и я почувствовала, что бледнею.

Увидев мое лицо, она бросила перепачканный кусок ткани.

— Тюльпан, что случилось? У тебя такой вид, будто ты вот-вот упадешь в обморок.