Пленная воля - [10]

И, приковав к победной колеснице,

Своим путем, в края свои увлек.

Покрыла пыль и тело, и одежды,

И очи жжет, и ценные шелка.

Как плеск воды, чуть слышен зов надежды

Несбыточно текучей, как река.

И чем трудней идти чужой дорогой,

Чем ярче блеск чужого торжества,

Чем выше царь над пленницей убогой,

Чем царские презрительней слова,

Тем связь тесней меж гневом и страданьем,

Тем уже грань меж злобой и тоской,

И каждый вздох становится рычаньем

И тонкий шип любви — отравленной стрелой.

Но тетиву могучего хотенья

Рукою скованной кто может натянуть?

И острою стрелой — под смех самопрезренья —

Придется ей самой пронзить свою же грудь.

Скупость

Кожа и кости, в отрепья одета,

Грязные ноги в дырявых туфлях;

В ищущих взглядах, отвыкших от света,

Хищная жадность и жалостный страх.

Заперты двери и ставни закрыты;

Пылью прикрыла стена наготу;

Мутные стекла годами не мыты;

Сажа горою легла на плиту.

Ходит старуха и светит лучиной,

В угол заглянет, под стол поглядит;

К двери, что заткана вся паутиной,

Ухо приложит, молчит и дрожит.

В комнате дальней, за дверью дубовой,

Ящик за ящиком тянутся в ряд.

Полон последний — появится новый,

Двери замкнутся — свершился обряд.

Мрачны богатства, и путь, и заветы;

Груды сокровищ растут и растут;

Множатся деньги; к предметам предметы

В странном смешенье бессмысленно льнут.

В куче безличной познали предельность,

Всем недоступные, чуждые всем;

Сделавшись целью, низверглись в бесцельность;

Были возможностью — стали ничем.

Чужды старухе — бессмертное слово,

Яркие краски и песенный лад,

Нежная благость общенья живого,

Плоти цветущей живой аромат.

Чужды ей пышных одежд искушенья

В блеске согласном очей и камней;

Тайна уборов и смысл украшенья,

Роскошь природы и роскошь людей.

Страшен ей жизни порыв неподкупный,

Страсти живой безрасчетный размах;

Мил ей один только облик доступный

Мертвых сокровищ в дубовых гробах…

В доме пустынном воздвиглась гробница,

Умерли в сердце веселье и плач…

Кто ж ты, старуха: раба иль царица?

Робкая жертва иль дикий палач?

Из сборника «СТИХОТВОРЕНИЯ. СБОРНИК ЧЕТВЕРТЫЙ» (С.-Петербург, 1913)

Молитва

О ты, кто жертвой искупленья

Перед Всевышним был для нас,

Прости заблудшим прегрешенья,

Помилуй нас в последний час.

Путей земных кругом так много:

Не знаем мы, каким идти?

Того, кто ложною дорогой

К Тебе пришел, Господь, прости.

Зеркало

Молча в зеркало смотрю,

Лик с личиною мирю,

Примирить их не умею.

Знаю лоб свой, рот и нос,

Бледность щек и цвет волос,

Подбородок свой и шею.

Видел, видел сотни раз

Встречный взгляд моих же глаз,

Ставших в зеркале чужими.

И тревожно я гляжу,

Взглядов робких не свожу

С тех, что созданы моими.

Знаю, чувствую себя

И, любя иль не любя,

Однозвучен лишь с собою.

Но лицом я с давних пор,

Точно маскою актер,

Прикрываюсь пред толпою.

Каждый, близкий иль чужой,

Видит, знает облик мой

Так, как знаем мы актеров;

Тем, что видит, создает,

И лицо мое живет

Жизнью, чуждой чуждых взоров.

Верно людям, верно мне

Отражает мир вдвойне

Зыбкой сменой выражений,

И меж толпами и мной

Воздвигается стеной,

С двух сторон сгущая тени.

Знаю я свои черты,

Знаю твердо: я — не ты,

Но мелькает хаос дикий

Сквозь улыбку на устах,

В голубых моих глазах

Сквозь светящиеся блики.

И познать я не могу,

Другу ль ныне иль врагу

В очи я гляжу украдкой?

Чем мне чужд, хотя знаком,

Лик склоненный над стеклом,

Лик, рожденный в бездне гладкой?

И гляжу я, и гляжу,

К грани тонкой подхожу,

Взгляды встречные сливая:

Я и там, и тут, и там,

Я себя встречаю сам,

Сам себя не узнавая.

Признание

Мы встретились в гостиной,

Как будто невзначай,

И тонно мы и чинно

Болтая, пили чай;

Учтиво мы шутили,

Смеялись невпопад,

И светский без усилий

Свершили мы обряд…

Не верьте легкой шутке

Почтительных речей;

Ловите трепет жуткий

Враждебности моей,

И тайно, под нарядом,

Спадающим с плеча,

Ищите робким взглядом

Кинжала иль меча.

Лицо мое открыто

Для друга и врага,

Но в обуви — копыто,

Под шляпою — рога;

И если вам забавна

Под лоском модным страсть,

Как встарь — в объятья фавна

Не страшно ль вам упасть?

Я скромности не верю,

Сударыня моя:

Страшны вы мне, как зверю

Шипящая змея,

И в ласке женских взоров,

И в неге женских поз

Я вижу дикий норов

И пыл бодливых коз…

Долой плащи и маски,

И к черту вся игра:

Зловещий миг развязки

Приблизить нам пора,

Мгновенно и однажды

Схватиться — потому,

Что в мире верен каждый

Лишь полу своему.

Вечность

Кому я свой ужас поведаю?

Не смерть ли я жизнью питаю?

Как лебедь над белою Ледою,

Бессмертный, я смерть обнимаю.

Себе становлюсь я могилою:

Живу, но живу, умирая.

И сам я себя не помилую,

Хоть миг свой заполню до края.

Могу ли познать бесконечное?

Бессмертье в предельность вмещу ли?

Не лжет ли влечение вечное?

Не миги ль меня обманули?

Ведь знаю, что нет воскресения,

Что смерти не быть не могло бы,

И если бессчетны мгновения,

Бессчетными будут их гробы.

Кому же свой ужас поведаю?

Пред кем свою душу раскрою?

Какой непосильной победою

Я сам воцарюсь над собою?

Иль правду мне шепчет сознание,

Объемля и небо и землю,

Что в мире, где все — умирание,

Я вечность лишь смерти приемлю?

Марфа и Мария

Тихий гость пред очагом.

Тихо в доме; а кругом

Ждут толпой чужие.

Хлынут в дверь. Но до поры

С гостем только две сестры:

Марфа и Мария.

«Гость желанный, с нами ль ты?

Видим прежние черты