Племянник Витгенштейна - [34]

как они сами называют свой театр, инфантильно завышая оценку собственной значимости, в первейший в мире театральный бордель — и ведь они делали это отнюдь не только в тот роковой вечер первого представления моего “Охотничьего общества”. Так вот, эти актеры Бургтеатра сразу же после поднятия занавеса (я наблюдал все с моего места на галерке), увидев, что с самого начала что-то, как говорится, не заладилось, ополчились против меня и моей пьесы и, соответственно, сразу же стали действовать против меня и пьесы; и весь первый акт провели настолько грубо, будто, если уместно так выразиться, играли в моем “Охотничьем обществе” лишь по долгу службы, будто хотели сказать: мы, мол, против этой ужасной, низкокачественной, отвратительной пьесы — в отличие от дирекции, которая принудила нас выступить в этом спектакле. Да, мы играем эту пьесу, но вместе с тем не хотим иметь с ней ничего общего, мы играем эту пьесу, но она ничего не стоит, мы играем эту пьесу, но против собственной воли. Они мгновенно объединились с ничего не подозревавшей публикой, а меня и мою пьесу, как говорится, принесли в жертву и тем самым предали также моего режиссера, а из моего “Охотничьего общества” с величайшим бесстыдством выхолостили все духовное содержание. Я, разумеется, написал совершенно другую пьесу, нежели та, которую эти подлые актеры, предатели искусства, сыграли в вечер премьеры. Я едва выдержал первый акт и сразу же после того, как опустился занавес, вскочил с места и выбежал из зала, ясно сознавая, что меня умышленно и отвратительнейшим образом обманули. Уже после первых реплик я понял, что актеры играют против меня и хотят уничтожить мою пьесу, они уже с первых минут наполняли ее своим не-искусством и своим подлаживанием к публике, они предавали меня, а мою пьесу, рождению которой должны были помогать со всей страстью, как акушерки — рождению ребенка, бесстыдно выставляли на смех. Когда я, спустившись с галерки, выбежал в гардероб, гардеробщица спросила меня: “Неужели и господину автору не понравилось!?” Злясь на собственную противоестественную глупость, которая побудила меня доверить постановку “Охотничьего общества” Бургтеатру, и на заключенный мною тупоумный договор, я сбежал вниз по ступенькам и покинул Бургтеатр. Я не мог больше оставаться ни одного мгновения в этом охотничьем обществе. Помню, я бежал прочь от Бургтеатра, как будто спешил покинуть не только место уничтожения моей пьесы, но и место уничтожения всех моих духовных накоплений; я пробежал всю Рингштрассе, потом опять вернулся в Старый город, но, естественно, никак не мог успокоиться и прекратить эту — ничем, кроме как моим гневом, не обусловленную — бессмысленную беготню. После окончания спектакля я встретил многих моих приятелей, которые присутствовали на премьере, и они все в один голос повторяли, что пьеса — по их собственным словам — имела огромный успех и что, когда она закончилась, зрители выразили свое одобрение нескончаемыми аплодисментами. Приятели мне лгали. Я знал, что спектакль мог закончиться только катастрофой, у меня всегда был хороший нюх на такие вещи. “Огромный успех, нескончаемые аплодисменты”, - повторяли приятели и тогда, когда мы уже сидели в ресторане, а мне хотелось надавать им всем пощечин за их лживость. Они хвалили даже актеров, хотя эти актеры показали свою полнейшую тупость и чуждость всякому искусству, более того, стали в конечном счете могильщиками моего “Охотничьего общества”. Единственным, кто сказал мне правду, был мой друг Пауль. Он классифицировал постановку как результат тотального взаимного непонимания, как совершенно неудавшуюся и как типичный пример венской беспардонности в отношении культуры, как характерный образец подлого поведения Бургтеатра по отношению к автору и его пьесе. “Ты тоже стал жертвой слабоумия, и интриг, и вероломства, царящих в Бургтеатре, — сказал Пауль, — и это меня не удивляет”; его слова навсегда останутся для меня уроком. Мы, естественно, презираем тех, кто нам лжет, и уважаем тех, кто говорит правду. Само собой, я уважал Пауля. Умирающие как бы втягивают голову в плечи и не хотят больше иметь дела с теми, кто живет, не думая о смерти. Пауль тоже втягивал голову в плечи и вообще как бы самоустранился. Его больше не было видно, и только время от времени кто-то еще им интересовался. Наши общие приятели спрашивали у меня, а я, в свою очередь, спрашивал у них, что теперь делает Пауль. Мне — так же как и этим приятелям — уже не хватало мужества, чтобы навестить его в его квартире; и я просто думал, когда, находясь как раз под его квартирой, в “Бройнерхофе”, пил мой кофе, уже далеко не в первый раз сидя в одиночестве рядом с пустым местом Пауля, и поглядывая через окно на Штальбурггассе, и вдвойне ненавидя “Бройнерхоф” — не только из-за отсутствия Пауля, но и за то, что я, несмотря на это отсутствие, все-таки вновь и вновь прихожу сюда, — я думал; может быть, за всю жизнь я не имел лучшего друга, чем тот, кто сейчас несколькими этажами выше, у себя дома, наверняка лежит в самом жалком состоянии и к кому я (по сути лишь потому, что боюсь