Племянник короля - [11]

Всего этого с лихвой хватало, чтобы сделать его непопулярным и даже скомпрометировать в дворянских массах, потому что шляхетская толпа имела собственный, четко вырисованный идеал магната. Прежде всего она обожала крикливых демагогов и авантюристов с «широкой душой» вроде Ксаверия Браницкого или же сиятельных фанфаронов типа Радзивилла, который, буде была надобность, бил шляхтича в рыло, но тут же осыпал его дукатами и целовался «по-братски», как равный с равным. Во всяком случае, это было по-польски, в духе многовековых традиций. Зато бледный, одетый в черное «постник», тычущий всем в глаза узурпированным титулом принца Речи Посполитой, цедящий на английский манер свои заумные словеса, небольшой охотник выпить и других угостить, был для шляхты фигурой решительно чужой и несимпатичной. Уже одно появление надменного князька на трибуне сейма вызывало разлитие желчи и побуждало схлестнуться с ним. Надо думать, что эта самовозникающая неприязнь «братьев-шляхты» к князю Станиславу в немалой мере повлияла на дальнейший ход его биографии.

Вскоре после сейма Мокроновского к военным, просветительным и парламентским обязанностям князя Станислава присоединились и дипломатические. Молодой Понятовский вошел в состав делегации, которая отправлялась к петербургскому двору, «дабы принести благодарность августейшей гарантке и императрице за то, что она не выступила против полезных решений польского сейма».

Как протекал первый визит князя Станислава ко двору Екатерины II, можно восстановить в важнейших деталях на основании двух источников: личного рассказа князя в его воспоминаниях и некоторых дополнений в написанных по-французски мемуарах короля Станислава-Августа.

Императрица приняла королевского племянника предельно милостиво. Благорасположение, оказанное молодому красивому поляку, было столь подчеркнутое и так бросалось в глаза, что придворные, уже привычные к прихотям Екатерины, начали шептаться о том, что за этим кроется что-то большее, нежели обычная дипломатическая вежливость. Князь Станислав в своих воспоминаниях отнюдь не пытается опровергнуть эти слухи. Наоборот, без ложной скромности он позволяет предполагать, что и у него создалось подобное впечатление. Но тут же осторожно добавляет: «Если даже так было, то я старался делать вид, что ничего не замечаю, дабы не обидеть еще столь красивую женщину и столь могущественную правительницу».

Но сердечность царицы не распространялась на политические материи. Посланнику польского короля, пользуясь видимостью официальной миссии, было поручено уладить некоторые важные дела. К сожалению, несмотря на яркое впечатление, которое он произвел при петербургском дворе, ни одно из этих секретных дел успешно завершить ему не удалось. Дипломатические переговоры князя с императрицей удивительно напоминают широко известную присказку: «он к иконе и так и этак, а от иконы нету привета». Когда князь Станислав настаивает на более решительной поддержке Петербургом позиции Польши в таможенных спорах с Фридрихом II, Екатерина вместо ясного ответа отделывается туманным обещанием какого-то брака, который должен в будущем «сблизить польскую королевскую семью с царской фамилией». Когда князь старается заполучить у милостивейшей гарантки согласие на то, чтобы польское правительство «могло с корнями вырвать зло, мешающее всем его начинаниям», то есть ликвидировать «либерум вето», Екатерина меняет тему разговора и выражает довольно оскорбительное для князя желание, чтобы польский король наградил ее нынешнего любовника Завадского «голубой лентой» ордена Белого Орла. Так уж повелось в отношениях между Петербургом и Варшавой, что награждение этим высшим польским орденом служило официальным уведомлением об избрании Екатериной нового фаворита.

Видимо, императрица не хочет разговаривать с польским посланником о насущных политических проблемах, отделываясь неясными и уклончивыми ответами, или же передает ему через своего канцлера Панина философские афоризмы вроде: «Chi va piano – va sano».[10]

Но молодой Телок упрям как козел, и нелегко сломить его настойчивость. Когда ему не удается уладить дело прямо с императрицей, он начинает пробиваться к князю Репнину, петербургскому «специалисту по польским делам». Бывший посол в Варшаве и племянник всемогущего канцлера Панина, правда, не отличался любовью к Польше и полякам, но во время пребывания в Варшаве довольно часто бывал на обедах у князя-подкомория, и князь Станислав знал его еще по отцовскому дому. Пользуясь старым знакомством, он припирает к стенке второе в Российской империи лицо, руководящее внешней политикой, и втягивает его в длинный разговор о Польше. После предварительного обмена мнениями князь Станислав со свойственной ему откровенностью заявляет Репнину, что «акции, коими Россия пытается оказать на Польшу свое воздействие, могут привести к пагубным результатам». Репнин с такой же откровенностью отвечает, что, по его мнению, «благополучие Польши не удастся сочетать с благополучием государства российского».

Тогда принц Речи Посполитой резко прерывает разговор: «В таком случае нам не о чем разговаривать». И так же, как некогда в Версале, поворачивается к петербургскому сановнику спиной.