Племянник короля - [12]

Горячность королевского племянника не остается без последствий. Разгневанный Репнин пишет письмо своей варшавской любовнице Изабелле Чарторыской, жалуясь ей на «вздорную дерзость» князя Станислава, «которая ни к чему хорошему не приведет». Одновременно он коварно обвиняет молодого князя в том, что тот при петербургском дворе «позволил себе высказываться против князя Адама Чарторыского». Трогательная забота «друга дома» о добром имени обманутого им мужа может вызвать усмешку, по политическая интрига разыграна безошибочно и достигает своей цели. Именно такими средствами петербургский двор систематически старался вызвать рознь между влиятельнейшими родами Польши.

Княгиня Изабелла, надо думать, неплохо «обсудила» это письмо от Репнина, поскольку сам король Станислав-Август уделяет в своих мемуарах довольно много места этому вопросу и старается оградить своего племянника от несправедливых упреков. Король объясняет, что «вздорная дерзость» князя Станислава объясняется единственно «холодностью его характера, внешние проявления которого еще усугубились длительным пребыванием в Англии». Относительно второго обвинения он предполагает, что в каком-то из частных высказываний племянника «нашла, вероятно, отражение нашумевшая стычка короля с князем Чарторыским из-за расходов по кадетскому корпусу». Из королевских воспоминаний мы также узнаем, что визит князя Станислава в Петербург, несмотря на видимость сердечного приема, не дал никаких положительных результатов.

Большой план

Еще до того, как князю Станиславу исполнилось двадцать два года, он стал очень богатым человеком. Неожиданное обогащение его было обусловлено постановлениями, принятыми в 1775 году сеймом, одобрившим условия раздела Польши. Сейм лишил короля права раздавать староства, но взамен за это даровал ему в собственность четыре самых больших и богатых староства в юго-восточной Польше: Белоцерковское, Богуславское, Каневское и Хмельницкое. Король в свою очередь пожаловал эти староства трем близким ему людям. Белоцерковское дал «велением ума» своему давнему приятелю, а впоследствии смертельному врагу гетману Ксаверию Браницкому, чтобы вознаградить его за ограничение гетманской власти Постоянным советом.[11] Остальные «велением сердца» разделил между племянниками. Хмельницкое получил тринадцатилетний князь Юзеф, Богуславское и Каневское – князь Станислав.

Таким образом – чтобы легче было пережить раздел страны и осушить вызванные этим слезы! – двадцатидвухлетний князь Станислав стал править двумя самыми большими староствами Польши, превышающими размерами не одно княжество Германской империи, а ведь, кроме того, он был владельцем больших и богатых корсуньских, таганецких, богуславских, каневских, гороховских и Новодворских имений.

Хозяйственная деятельность князя Станислава началась вскоре после его неудачной петербургской миссии. Князь вернулся в столицу единственно затем, чтобы представить отчет королю и покончить с самыми срочными делами, связанными с его официальными должностями. Уладив это, он со всей своей свитой отправился в украинские староства с намерением поселиться там на длительное время.

Пребывание магната на восточных землях Речи Посполитой было при тогдашней политической ситуации поступком абсолютно необычным, требующим незаурядной смелости. Следует помнить, что происходило это всего лишь восемь лет спустя после известной «колиивщины», во время которой было убито самым жестоким образом около двухсот тысяч человек. После кровавого восстания украинских крестьян в 1768 году пришло столь же кровавое возмездие. Усмирением руководил лично гетман Ксаверий Браницкий. Воеводы вешали мужиков без всякого суда. Во время массовых казней в Кодне палач отрубал головы над глубоким рвом и сбрасывал трупы вниз. В местечках и деревнях для устрашения жителей натыкали головы и останки четвертованных на колы. Казнь предводителя крестьянского восстания Гонты длилась четырнадцать дней: «В течение десяти дней из него ежедневно вырезали кусок живого тела, на одиннадцатый отрубили ноги, на двенадцатый – руки, на тринадцатый – вырвали сердце, на четырнадцатый – отрубили голову». Вся Украина была залита кровью и дымилась от пепелищ. Задушенный революционный порыв клокотал под землей и время от времени давал о себе знать глухим рычанием. В местностях, где недоставало сильных воинских отрядов, по ночам горели помещичьи усадьбы и раздавались крики убиваемых. Ни один богатый польский шляхтич не осмеливался даже заглянуть в свои украинские владения. Атмосферу террора и ужаса поддерживали и нагнетали экономы и управляющие магнатскими имениями; войдя во вкус безначального правления, они отнюдь не желали возвращения своих хозяев. В результате земли без хозяйского глаза приходили в состояние еще большей запущенности, упадка и разорения.

При таких обстоятельствах инициатива королевского племянника, побуждающая и других помещиков к возвращению на восточные «окраины» Польши, была актом истинно пионерским, имевшим большую важность для хозяйственной жизни страны. Сам князь в воспоминаниях также не стеснялся восхвалять себя за эту рискованную поездку. Прежде всего он обосновывал ее причинами сентиментального порядка: «Я мужиков не боялся, поелику любил их и желал им добра». Эта прекраснодушная декларация в стиле рококо по отношению к украинским мужикам звучит несколько смешно, но она отвечает духу эпохи. Любовь к мужикам была тогда в моде. Княгиня Изабелла Чарторыская принимала гостей в своих садах на Повонзках в деревенских хатках, крытых соломой. Варшавские интеллектуалисты зачитывались трудами французских физиократов, которые не только высоко оценивали, но даже переоценивали. роль земледельцев в производственном процессе страны. Поэты воспевали в идиллиях здоровую и нравственную жизнь «селян». Каноник Бжостовский в своем Павлове создал идеальную «сельскую Речь Посполитую». За всем этим прятался страх. Даже самого кроткого помещика страшили по ночам кошмары колиивщины, а увеличение числа беглых крепостных все сильнее било по карману. Более умные землевладельцы начинали понимать, что в облегчении жизни мужика заинтересованы они сами. Потому-то они и прославляли добродетели крестьянина где только можно: в сейме, в публицистике, в поэзии…