Племенные войны - [51]

Тойво после Съезда комсомола никак не мог прийти в себя. Все-таки излишнее внимание, лишние взгляды, лишние оценки так прилипчивы, вполне оправдывая определение «сглаза». Сглазили его, это и ежу понятно.

Он взял увольнительную на субботу-воскресенье под предлогом встречи с комсомолками, уныло козырнул в ответ на кривую усмешку дежурного офицера и отправился на трамвае в сторону взморья Финского залива.

Было все так же хмуро и холодно, море угрожающе шумело, тростник вяло качался из стороны в сторону под небольшим ветром. Вокруг — никого. Конечно, поздней осенью мало находилось любителей получить порцию простуды, окунувшись в сырость и промозглость. Разве что чайки, нахохлившись, сидели на выброшенном плавнике, обточенном волнами, да думу свою думали: а не полететь ли нам, пацаны, на помойку, отужинать там, с воронами перемахнуться?

В море — ни одного паруса, только пароход какой-то, тужась черным дымом, чешет куда-то в Кронштадт. Вероятно, крейсер «Аврора» нагуливает боевой дух, чтобы еще раз пульнуть холостым выстрелом для объявления революции, сегрегации или конгломерации.

Тойво посмотрел в морскую даль, морская даль посмотрела в него. Здесь ходили под парусами загадочные парни-викинги, старый Вяйнемейнен правил своим челном по дороге в Похъелу, отсюда выдвинулся в поисках смысла жизни великий мореплаватель Навин, Иисус Навин (navin — моряк, в переводе с рунического санскрита), здесь все, как было долгими столетиями. «Надышаться можно только ветром», — усмехнулся Тойво, набрав в легкие сколько можно воздуха.

Он двинулся прочь от берега, перемахнул через дюну и оказался в сосновом лесу, тем гуще, чем дальше. Наконец, Антикайнен остановился и вытряхнул из заплечного мешка-сидора казенное шерстяное одеяло. На этот раз на уединение с природой он не взял с собой никакой еды. По большому счету для достижения его цели ничего не было нужно: разве что не нужно, чтобы поблизости кто-то был. Да новую длиннополую шинель не хотелось пачкать, поэтому он ее снял.

Тойво подошел к шероховатому стволу высокой, как мачта, сосне, посмотрел, чтобы не было потеков смолы, и прислонился к дереву настолько близко, насколько это можно было сделать. Казалось, слышно было через рубчатую поверхность коры, как движутся древесные соки, как упруго реагирует сосна на ветер, запутавшийся где-то в ее кроне посреди неба.

Издревле предки ходили к деревьям не только для того, чтобы дрова заготовить. Лишь таким способом можно было излечить хандру, безысходность и выбросить дурные мысли из головы. Деревья лечили душу, если душа болела. Кстати, бездушные люди никогда в лес не ходят, в крайнем случае — в кусты, либо в сад. Никто никогда не встречал в лесу государственного судью — он туда не может войти, никто не видел посреди диких деревьев самое государство — президентов, премьер-министров и прочих канцлеров. Им тоже доступ к деревьям заказан.

Тойво прижался к сосне и постарался не думать ни о чем. Он не думал, что страна Финляндия погибла, отделившись от России, не думал, что Россия сгинула, отделившись от Финляндии. Его голова не воспринимала мысли, что мир весь рухнул, когда свора черных людей восстала из черноты, чтобы сделать этот белый свет черным, взяв за основу черноту, именуемую «политикой». Тойво не попытался догадаться, что самые черные из черных людей создали гибельное для прочих людей развлечение, называвшееся «юриспруденцией».

Голова его была пуста, мысли его были хрустальны, а от того — неуловимы. Слезы текли у Антикайнена из глаз, но это плакало через него само дерево. Страдать, как и радоваться, лучше в гармонии с природой. Страдать, как и радоваться, лучше подальше от людей. Страдать, как и радоваться, лучше в приближении к Господу.

Тойво все-таки извозился в смоле, но как-то не придал этому значение. Запахнулся в шинель, завернулся в одеяло и прилег на заготовленный лапник.

Впервые за последние месяцы он заснул, не мучаясь ни сомнениями, ни страхами, ни упреками.

  Постепенно за дальние дали

  Мы с тобой ускользнем навсегда.

  Под холодные отсверки стали,

  Под сожженные мной города.

  Я тебя заберу с Лихолесья

  Из-под взорванных каменных плит

  Я держу тебя за руку… Здесь я…

  Я вернусь, если буду убит

  Я найду тебя даже за краем,

  Где всегда только ночь и луна

  Наяву, мною созданным раем,

  Я укрою тебя навсегда

  От пожара, от бед, от крапивы,

  От секущихся длинных волос

  От медуз, недопитого пива.

  Ты прими меня только всерьез…[8]

14. Олонецкий фронт

В феврале 1919 года бывший генерал русской службы, барон Густав Маннергейм, заявил военно-морскому атташе США, что «его армия намерена и способна нанести поражение большевизму». Военно-морской атташе США сказал «слава тебе, яйца», и донес все слова — и барона, и свои — конгрессу. Конгресс немедленно связался с палатой пэров в Великобритании, и они начали совещаться, временами злобно хихикая.

Империалисты решились профинансировать Маннергейма, причем, достаточно серьезно. Как сказал Бенджамин Франклин, школа жизни — самая суровая школа, но дураков в других школах не учат. Поэтому «учеба», естественно — платная, началась весной 1919 года. Именно тогда разразились пресловутые «племенные войны».