Племенные войны - [44]

Кто-то из товарищей командиров рассказал ему про самого молодого стратега первой мировой войны, семинариста из Кинешмы, Александра Василевского, ставшего в 1916 году в возрасте 21 год штабс-капитаном. Но Василевский где-то потерялся в пучине Революции, привлечь его к курсам командиров не представлялось возможным. Царские офицеры со стороны красных, воюющие против других царских офицеров со стороны белых, к преподавательской деятельности относились скептически: они не видели перспектив после себя, следовательно, и не старались воспитать смену.

Курсы закончились, едва успев начаться. Финский стрелковый полк, где преподавал Антикайнен, отправился на Восточный фронт, а его неожиданно вызвал к себе сам Ровио.

— В общем, так, — сказал он. — Будешь принимать участие в учредительном съезде финской компартии.

— Когда? — уныло поинтересовался Тойво.

— В августе, — ответил Ровио. — Тебя, между прочим, к себе Бокий хочет забрать.

— А можно не забираться к Бокию? — вздохнув, спросил Антикайнен.

— Можно, — сразу согласился старший товарищ. — Водки выпьешь?

Тойво отрицательно покачал головой.

— Тогда — коньяку, — это было уже утверждением. — После съезда поступишь на командные курсы в Интернациональную военную школу в Петрограде. Тогда Бокий не сможет взять тебя в свою команду.

Он разлил в две пузатые рюмки шустовского коньяку, с удовольствием принюхался к запаху, протянул одну грустному Тойво и произнес тост:

— Хелекейн-келекейн (есть такой тост по-фински, без перевода).

— Киппис (за здоровье, еще один финский тост), — ответил тот и тоже выпил.

Коньяк, без сомнения, был хорош. Ровио предложил блюдце с «николашками» (лимон, посыпанный мелкотолченым кофе и сахаром) и проговорил:

— Все, что оставил после себя царь Николай второй — это закуску к коньяку.

— А что с ним? — удивился Тойво.

— Семнадцатого июля по поступившей информации был расстрелян вместе с семьей в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, — сказал Ровио, смахнул слезу, налил еще по рюмке и оглушительно высморкался в крахмальный носовой платок с инициалами «КР».

Антикайнен не особо интересовался делами русского монаршего дома, но отчего-то после этого известия на душе сделалось отчаянно скверно. Даже сквернее, чем было раньше.

— А семью-то за что? Да и царя, вообще-то, тоже — зачем? Он же не при делах!

— Точно! — сказал Ровио. — Не при делах. Но Вова Ленин настоял, чтобы всю династию вырубили под корень. Вождь сказал — партия сделала, народ вздохнул с облегчением. Политика, трах-тиби-дох!

Они снова выпили и снова закусили «николашками».

— Зачем я понадобился Бокию? — осмелился спросить Антикайнен.

— Да уж зачем-то понадобился, — хмыкнул Ровио. — Ему люди с навыками нужны, он что-то там такое делает, что к нам, атеистам, и к нам, верующим, в общем — ко всем нам — отношение не имеет. Сплошная мистика и оккультизм. Ты бы держался от него подальше, мой тебе совет.

— Есть, держаться от Бокия подальше, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Тойво.

Они снова хлопнули по коньяку. Настроение — укради, но выпей.

12. Командирство

Учредительный съезд финской компартии оказался хорош тем, что на нем Тойво впервые за долгое время встретился с Куусиненом. Тот намедни через севера пробрался в Россию и теперь сделался важным человеком в Президиуме. Сам Отто выглядел отчего-то потерянным, словно бы не готовым к тому, что здесь увидел. Даже больше — словно бы разочарованным.

Они кратко пообщались с Тойво, не скрывая радости от этого общения. Это не значило, что и тот, и другой пустились в плясовую, или тут же набухались до потери пульса, а прочие делегаты им аплодировали: кто — стоя, а кто — уже лежа. Это означало, что у Тойво с Куусиненом было много тем для обсуждения, и каждому хотелось поделиться ими.

— Жив? — спросил Отто.

— Скорее жив, чем мертв, — ответил Тойво. — А сам?

— Да, вот — теперь уже и не знаю, — пожал плечами Куусинен. — Все не так, все не вполне правильно, вроде бы и готов к этому, но, тем не менее, не по себе как-то. Ладно, не девицы, чтобы об утраченных грезах плакать.

Отто считался на подпольной работе в Финляндии, но нелегалом особо не был — не того уровня фигура, чтобы можно было скрываться. Компартия была под запретом, но коммунистов, если таковые, идейные, обнаруживались, на допросы и пытки не дергали. Кому они нахрен нужны? Даже самый главный революционер Саша Степанов, воодушевленный обращениями к нему каких-то «простых людей», никуда не делся. Собирал просьбы от общественности и передавал эти просьбы по инстанции, то ли Таннеру, то ли Свинхувуду, а то ли самому Маннергейму. Уж что с подобными петициями те делали, в какой туалет их таскали — это уже было неважно. В итоге Саша сохранял свое «революционное» лицо, а власти представляли его «оппозицией», чтобы, стало быть, подобие свободы мысли поддерживать.

— Гадина, — сказал о нем Тойво.

— Всегда таковым был, — пожал плечами Отто.

Тут возник Сирола, самый главный коммунист, и приказал всем делегатам садиться по местам: кто — в президиум, кто — в зал, а кто — пошел вон!

Куусинен пошел в президиум, Антикайнен — в зал, а вон пошли всякие сопровождающие делегатов лица: дамочки не самого тяжелого поведения, продавцы папирос и добровольная народная дружина.