Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 - [49]

былое, что крыльями дразнит.

И ныне, когда петушиная песнь

ещё не будила рассвета,

в тебе все великие женщины есть,

и все во мне живы поэты.

* * *

Итак, сломалась мачта корабля…

Тому назад всего четыре года я думал ли, что буду средь зыбей вперёдсмотрящим синевы твоей во веки вечные… Итак, сломалась мачта… Тому назад всего четыре года я птицей на рассвете распевал, что ты, дорога долгая морская, светла и разноцветна, как струя, бегущая привольно в океане… Итак, сломалась мачта. И корабль дал крен уже… На днище шелестит страх встречи подлинной с заветною мечтой; и рак-отшельник, пилигрим глубин, Актинию-затворницу ласкает…

Я заблудился среди звёзд морских… И уж который раз переживаю боль утонувших рядом кораблей, как образ осени, где солнце закатилось.

* * *

Царство холода и безмолвия было очень похоже на рай до свершенья греха, и обвиняемый будущий (изгнанья альфа и омега) – краснощёкое яблоко – сладко дремало в объятьях зелёных ветвей… В царстве холода и безмолвия в туго спелёнутых жёлтых пергаментах молча лежала вся история нашей вселенной – академическое издание вечной тоски.

Из царства холода и безмолвия исходили лучи мыслей и тени звуков… И возле морского прибоя древние сети простора вручную чинили, как встарь, рыбаки коренастые…

А где-то в отдалении глухом, в самом сердце сумрачных просёлков крохотной Мингрелии моей, девушка крестьянская несла луч ромашек прямо на кладбище, удивлённое спокойным сном родственников, так давно умерших…

* * *

Ныне сумерекушедших непогода – сердцевысохшая ветка ивы – не даёт покоя мне совсем… В гибком позвоночнике твоём вновь дуга удилища застрянет… Назовуттебя, как бы лаская, «золотою рыбкой», – и, «счастливый», за стеклом аквариума ляжешь прямо на серебряное дно, словно водоросль, что приютилась в парусах зелёных ожиданья… Вечереет… Берегом песчаным сумерки бесшумные прошли, пятками босыми темноты оставляя круглые следы… И к подушке моря в перьях пены движется любовь-криминалист…

Вспоминаю голоса безмолвья – даль дуги, когда на тонких крыльях повисал чужой мотив, качаясь, и чужим летящим журавлям я махал рукою, сердцегрустный… И земля кормилицею боли, матерью единственной была… Запоздала ты, любовь-криминалист! Оглянись вокруг – ты видишь? – нынче уж никто и ничего не ждёт; в море пусть история вольётся, как река, что впрямь соединилась с бесконечностью волшебных снов, и стены тяжело ревут… Они давно чувствуют разлуки неизбежность, – что им скорость звуков? – постигают на клеёнке залитые красным и густым расплёснутым вином ирисы торжественные смерти.

* * *

Время уходит – и ты за собою венок одиночества тащишь, будто бы дворник нахмуренный – веник со стёртой листвой, – в ночь ли, таящую мысли? – на лунных дорогах вдруг полыхающий пламенем, словно жар-птица, и одурманенный вмиг светотенями ив…

– О величайшая, о высочайшая в мире ночном из сомнамбул!.. В мутных глазницах неловких видений твоих башни встают, изумруднее лета, и троны резные: ты направляешься к пристани спящей. Пастераскрытый тюльпан-репродуктор (дюралюминию хором – ура! и ура!) из вертикального апофеоза столба вновь сообщаеттебе, что уже отошёл вечной поэзии заворожённый корабль с поэтами, руки прижавшими грустно к своим подбородкам. Вот и закончилось здесь путешествие в сердце твоём…

* * *

У Авраамова престола поуспокоилось твоё спокойствие сегодняшего дня… В просторе том, что назывался рощей души, пасётся стадо одиноких… Секунда каждая оголена.

В долине голубой Иосафата в продаже даже «памяти цветок». – Автограф разрешите получить? –

И птица времени, щебечущий комочек, уже моим насыщенная мозгом, вновь на груди, не опалённой солнцем, устроилась, близка и недостойна, подобная трепещущей бумаге, почистила взъерошенные перья, закрыла клюв, вздохнула – и заснула.

Так где ж твоя, как памяти река, сильна, добра, тепла, неудержима и полная случайностей рука, мгновение, мой друг голубоглазый?!

* * *

Ныне полночь там, – и во дворе тень лежит огромная хурмы – лунным

светом, возрастом моим, осенью она озарена.

Спит беседка и давильня спит, спят инжиры с гибкими стволами, дерева –

библейские пришельцы, крыльями ветров наделены, – жду, когда появятся

на свет на ветвях, неистовых и юных, точно почки раннею весною, очертания

теней знакомых.

Боже мой! Ты видишь – оба спят. И вдвоём, почти одновременно, видят

сны чудесные, которым шелестеть дорогами Голгофы звёздами всевидящей

судьбы, истины тернистой, иллюзорной пристальной воздушностью

высот… Я за эти сны вам благодарен, – о, благословенные, спасибо…

Спите вы, – и даже ваш покой служит струнам трём – да их дорогам. Эти

струны царству звуков служат, звуки сами служат царству слов, а слова

родные – всем богам…

Ваши сны всё так же к нам стремятся, вечерами грустными приходят, кроткие,

как белые ягнята; нам приносят светлые венки – ожиданья славное величье

– и меланхоличный перезвон лиловатых слёз грядущих дней.

Только лишь в сознанье промелькнёт ужас вашей видимой утраты, лезвием

кошмарным занесённой, – тело как в огне моё горит.

Боже милосердный! Может, Ты их не видел (ведь у Бога столько разных

дел… и слишком высоко) – и о снах их, столь мне дорогих, ничего