Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016 - [2]

такой дурашливый, таким горячим летом

и так бессовестно меня не узнаёт!

А я тут с Моцартом, а я тут ртом закрытым

играю музыку, как будто я кларнет.

Мне всё так нравится, и скачет град по плитам,

а мне до прочего уже и дела нет.

Вот я из палочек, из косточек вишнёвых

на тропке выложу летящую стрелу.

Она взлетит, а я пойду в ботинках новых

разыскивать её по волглому селу.

Там дышат червяки на грядках полной грудью –

и это правильно: ну, как тут не дышать?

Я их возьму к себе в друзья по малолюдью,

сложу их в баночку, не буду им мешать.

«В межтамбурном проходе…»

В межтамбурном проходе

заиндевел металл.

Вагон на стрелках водит.

И градусник устал.

Но грузны расстоянья.

Но бешены мосты.

И птица без названья

кричит из темноты.

А там одно и то же:

снега, снега, снега.

И холодом по коже.

И больно ночь долга.

Кто там в полях кочует

за белой пеленой?

Моя страна ночует,

как жолудь ледяной.

И две огромных тени

по насыпи бегут,

как-будто в этой теми

кого-то берегут.

«Не нужно принимать себя всерьёз…»

Не нужно принимать себя всерьёз.

Мы тут, ей-богу, очень ненадолго:

придуманный Создателем курьёз,

живущий из осознанного долга.

Дерзай. Дерзи, как водится,

Творцу. Хами ему, поскольку благодарен.

Начало – приближение к концу.

Я тоже этим временем ударен:

жду от него внезапного письма,

где строчки легче женского касанья –

небесный шёлк, творенья бахрома.

У времени своё правописанье…

Эх, жизнь-удача, туз из рукава!

Кому ещё такое выпадает?

…И рано повзрослевшая трава

под тяжестью июня проседает.

Снимок

Молодой, умеренно-красивый,

тихий бабник, сумрачный пижон…

Но с какой невероятной силой

снова лезет время на рожон!

Я стою, со мною всё понятно:

весь я тут, меня нигде не ждут.

Но вот эти солнечные пятна,

Герцен, Первомай, Литинститут!

Жора Елин сделал этот снимок

или, может, кто-то до него:

из числа ушедших невидимок,

из друзей, не рвавшихся в родство.

Из невест, не выбившихся в жёны…

Я стою и в оптику смотрю –

молодой и странно напряжённый:

будто вижу, а не говорю.

Боже мой, как страстно это время,

век двадцатый, бьющийся во мне!

Это солнце, греющее темя.

Этот я, с собой наедине…

«Ничего мне, граждане, не надо…»

Ничего мне, граждане, не надо,

ничего я больше не хочу:

ни ночного сада-вертограда,

ни столетья, что не по плечу.

Всё отдал, как бабка завещала,

пережил не веривших в меня.

Больно жизнь мне многое прощала,

у себя за пазухой храня…

Вот он я, уже давно на свете.

Жёлтый день цыплячится в окне.

Ничего не надо, птицы-дети,

ничего уже не надо мне.

Ах, качаться в пенсионной зыбке,

гречку есть, подсчитывать нули…

И держаться намертво за штрипки

резко накренившейся земли.

«Да, жизнь как жизнь: круженье пустяков…»

Поговорим о странностях любви.

А. С. Пушкин

Да, жизнь как жизнь: круженье пустяков,

пруды, киоски, крик товарняков.

От полустанка – запахи мазута.

Найти наощупь строчку или слог,

с губы отклеить герпес-узелок…

Простудно нынче, и душа разута.

Поговорим о странностях любви…

О том, что сколько, в общем, ни живи,

а не добрать до вечности полгода.

Что март паскуден, а страна долга.

Что пахнут прелью мокрые стога.

И, что ни день, меняется погода.

А снег лежит поверх промёрзлых шпал –

ничком, как он лежал, когда упал,

присыпан сверху паровозной гарью.

Да, мир хорош, но только со спины.

Содрать бы с этих лириков штаны…

И самому себе заехать в харю.

Так тонко в доме скрипочка поёт!

Наверно, это Моцарт…Во даёт!

А я жую и сглатываю слёзы.

Играй, пили, фигляр, вещун, скрипач!

И сам, смычком дотягиваясь, плачь

над непотребством подмосковной прозы.

«Из ресторана тянет щами…»

Из ресторана тянет щами,

вокзальной тихой нищетой.

И воздух, горький от прощаний.

немного влажный и густой.

В таком заплаканном просторе

года, как спички, коротки.

Стихи пугают, рифме вторя,

смертельной точностью строки.

Никто не едет, все пропали.

Начальник станции тверёз.

И лишь закат, всё так же палев,

врисован в лирику берёз.

Играет бомж на слабой лютне,

и усмиряет этим плоть.

Зачем на станции Голутвин

Ты разлюбил меня, Господь?

«Мне нужно, чтоб звала, мне нужно, чтоб кричала…»

Мне нужно, чтоб звала, мне нужно, чтоб кричала,

чтоб голосила вслед огромная страна,

чтоб снова мне судьбу по риске размечала,

меж пальцами текла, как волглая струна!

Мне нужен этот ор грачиного развала,

семи её небес проём и разворот.

И чтобы к ней меня Татьяна ревновала,

рвала в клочки билет, кривила плачем рот.

Ушёл мой стыдный век и отзвонили звоны.

Я сам себя забыл на торжищах земли,

где печень злым вином врачуют выпивоны,

с большого бодуна прожорливее тли.

«Не надо показывать старых актрис…»

Не надо показывать старых актрис,

вчерашних владычиц большого экрана:

их горьких морщин, их заглаженный плис

и чашку с щербиной на спинке дивана.

Не надо, завесим для них зеркала –

пускай себя помнят по давним прогонам,

по судьбам-дубляжам, что жизнь раздала

в пандан к госконцертовским жёстким вагонам.

Уж лучше, как Гарбо, стоять в стороне

от века сутяг и торговых баталий.

Там новые крали на каждой стене –

на прежних уже и глядеть перестали.

Мне больно за них, за стареющих див,

за их неустрой и за постную манку.

Как будто, бессмертием их поманив,

им жизнь подложила подлянку.

«Полуслепые зимние погоды…»

Полуслепые зимние погоды.

Душа вполглаза смотрит из окна.