Плавание по Волге без алкоголя - [3]

Ладно, плывем дальше.

Опять мы в яме шлюза. Зеленый огонь, красный огонь. Зеленые сосенки, красные кустарники. А осинки облетели. Вот какие дела.

Едут, то есть плывут, на нашем теплоходе три якута и одна русская жена якута. Якуты посетовали: мало остается якутов в Якутии, все больше русские. На теплоходе вместительность 320 посадочных мест, семьдесят голов недобор в этом, последнем, рейсе. Значит, что же? Якутов на судне поболее одного процента — не так уж мало, достаточно для национального самоопределения.

Сегодня ходил по верхней палубе, дышал речной прохладой, насыщал зрение красотой русского Севера в середине осени. Все шла под брюхо судна желтая вода, дурная вода, неживая вода. Судно, тяжело пыхтя, взбиралось по лестнице шлюзов, как тучный старый человек — ветеран. Ночь его застала на лестнице, в желтой воде. Судно освещало себе путь прожектором, свет упирался в низкие берега, в мелколесье.

Я пригласил к себе в каюту женщину методиста бюро путешествий, плывущую на «А. Суркове» для усовершенствования методики. Я угостил ее кефиром с вафлей. От вафли она отказалась, прихлебывала кефир, как джин с тоником. Наш рейс непьющий, трезвенный. В первый раз в жизни я плыву по Волго-Балту, в первый раз угостил женщину кефиром.

Под утро был выход в Белое озеро. Слева на пригорке открылся Горицкий монастырь, прекрасный, горестный, как все на свете, идущее мимо тебя; рухнувший и реставрируемый, во веки веков.

Берега стали выше, на берегах избы коренных, спасших себя русских людей — Вологодчина, надежа и опора, кузница кадров нашей текущей словесности.

А вот и деревня Иванов Бор. Так и написано на голубеньком прибрежном строении, которое иначе не назовешь, как павильоном, хотя какой же павильон в Ивановом Бору? Черные полосы выкопанной картошки на пологом сходе к воде. Бодрое выражение на лицах изб, крашеных, с белыми наличниками, в три окна-глаза. Иванов Бор — лицом к Шексне.

Слева показала себя Деревня Топорня — тоже очень русское заглавие.

День был голубой, с перистыми облаками, с рассеянным холодным блеском солнца, с ожившей водой, с затопленными берегами, с лужами-кляксами водохранилищ. Все кончилось Череповцом — его отрицающими жизнь, утверждающими невозможность жизни дымами, слившимися в одну шапку, как ядерный взрыв. Устоявшийся, постоянный, неуносимый ветром, непроницаемый чад над Череповцом —прообраз преисподней для грешников, самими грешниками задымленной, чтобы, поджариваясь, еще и задыхаться.

На входе в Череповец блестел куполами «задействованный» на том свете храм, поодаль полыхало над трубой вечное адово пламя.

Прислонился к «Алексею Суркову» «Алтай», и неспроста: утром я рассказывал пассажирам нашего корабля про Василия Шукшина, про его родину Алтай. «Алтай» идет из Астрахани. Алтайские пассажиры посмеиваются: «Зачем вы в Астрахань? Незачем». Однако везут арбузы.

Выход из Шексны в Рыбинское море будет позже. Будет ночь выхода. День выхода истек. Хотя еще впереди кино и вечер «для тех, кому за тридцать». И — Боже! — как ужасно запрещение вина. О, корабль дураков! Глупые по пьянке, мы становимся ожесточенно-глупыми по трезвянке. Туристы из Донбасса ворчат: «Разве это жизнь?! Такой корабль! Надо чтобы огни и музыка!»

Ночью факел над дымами Череповца становится ярко-зловещим — дьяволов знак...

Ночью кончилось Рыбинское море, «А. Сурков» вплыл в Волгу. Утром я увидел с верхней палубы сразу пять церквей, разумеется, бросовых, одну о пяти головах... Кто на Волге не бывал, пол-России не видал!

Наш теплоход прижался левым боком к «Владимиру Ильичу» — собрату по плаванию, земляку, — у Ярославского речвокзала. «Владимир Ильич» проболтался сутки в тумане, припоздал; ему не оставалось ничего другого, как потереться бортом о борт своего собрата.

При прощании затейница «Владимира Ильича» поднимала написанные на больших картонах большими буквами слова популярных песен: «В целом мире нет, нет красивее Ленинграда моего», «Прощай, любимый город» и др. Ее щиты походили на таблицы для проверки зрения в кабинетах глазных врачей. Туристы «Владимира Ильича» пели по шпаргалке и одновременно проверяли свое зрение.

Затейница «Алексея Суркова» не приготовила шпаргалок, на борту судна-поэта никто не пел, судовой баянист помалкивал. Поэт и вождь мирового пролетариата расходились, как в море корабли.

Но до этого оставалось еще четыре часа тридцать минут — целая экскурсия по Ярославлю. Туристы «Владимира Ильиче» походили на туристов «Алексея Суркова», как братья и сестры-близнецы, будто все на одно лицо. Пересадить их с одного судна на другое, и эти запоют по шпаргалке, а те замолчат.

Приплыли из Ярославля в Кострому. Правый берег Волги низкий, мелколесный, кустарниковый, густонаселенный. Это — ниже Ярославля; Ярославль остался вверху. В начале XI века его основал ростовский князь Ярослав Мудрый. Однажды случилось ему убить медведя в овраге; овраг стали звать Медвежьим; потом еще долго за Ярославлем сохранялась слава «Медвежьего угла»; ярославцев звали «медвежатниками». Медведь и в гербе города Ярославля...

В Ярославле еще не опали листья с лип и ясеней. На приволжских ярославских бульварах пахнет так же, как на бульварах Архангельска у Северной Двины и на бульварах Николаевска-на-Амуре. Тут русский дух, тут Русью пахнет, то есть большой русской рекой.