Платон. Его гештальт - [33]

Мы же, напротив, хотим видеть в телесном рождении эроса не насмешку над речью Лисия, и в мании не одну лишь метафору или образное предвосхищение диалектической эротики, а проходящий через эти три ступени подъем единой силы, космически преображающей все побуждения Платоновой жизни, силы любви, которая свое имя и свою мощь перенимает от тела и на середине подъема, как теснейшее сопряжение тела и духа, становится сотворительницей религии и поэзии и даже позднее, на той ступени, где господствует рассудительность, не застывает и не только сохраняет тело живым в своем имени, но и остается неиссякающей, не иссыхающей в одном лишь мышлении силой, так что и в самых ясных мыслях все еще пульсирует кровь, даже в духовных высях удерживается телесная мощь, и в самом эфире еще плещутся воды жизни. Недоразумение относительно кажущегося противоречия, будто бы в «Федре» «величайшие для нас блага возникают от неистовства»,[185] в «По-литии» же возникшая таким образом поэзия изгоняется из страны, будет разрешено только позднее, при рассмотрении положения искусства в государстве; здесь достаточно будет лишь заметить, что мания, высоко ценимая как наивысший человеческий дар, освящает собой поэта и поэзию, что сохраняет свою важность и для позднего Платона времен «Законов»:

Насколько я знаю, ни одно живое существо не рождается на свет, обладая всем тем умом, какой подобает ему иметь в зрелых летах; пока это живое существо не приобрело еще свойственной ему разумности, оно неистовствует и кричит что-то невнятное, а как встанет на ноги, начинает без толку скакать. Припомним же наше утверждение, что в этом-то и кроется начало мусического и гимнастического искусств.[186]

И поскольку с возрастом юношеское опьянение иссякает, а между тем природное воодушевление необходимо для любого хорового пения, то старикам, в чьих жилах уже не осталось дионисийской крови, для таких целей должно быть разрешено с надлежащей расторопностью подавать дионисийский напиток, так как при этом «души пьющих людей охватываются огнем и, точно раскаленное железо, становятся мягче, моложе, а вследствие этого и податливее в руках того, кто может и умеет воспитывать их и лепить, как души молодых людей».

Но миссия Платона состоит не в том, чтобы прославлять поэзию или пророчества, которые уже притупили слух афинян фальшивыми звуками, а чтобы воспеть возрождение творческой мысли. И потому в «Федре», как и в «Пире», усмотрение идеи есть последняя и наиподлинная задача эроса, и наша интерпретация культа идей на его основе получает двойное подтверждение; но что вне пределов «Пира» неожиданно преподносит нам самый отрадный подарок, так это то, что даже здесь, где «управителем души становится Нус», как и прежде, пылает мания: «Вот к чему пришло все наше рассуждение о четвертом виде неистовства».[187] Какого же именно вида это неистовство, было сказано несколькими предложениями раньше:

Ведь человек должен приобретать свое знание в соответствии с идеей, исходящей от многих чувственных восприятий, сводимых рассудком воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия.[188]Даже здесь, где душа, созерцающая занебесные гештальты культовых идей, управляема только аполлонической рассудительностью и ее возничим является ум, сопряженность божественного тела с телесным Богом, в которой мы увидели сущность мании, ничуть не ослабляется, и человека мыслящего, выстраивающего и упорядочивающего по-прежнему подгоняет Необузданность темного истока, так что «из всех видов исступленности эта — наилучшая уже по самому своему происхождению, как для обладающего ею, так и для того, кто ее с ним разделяет. Причастный к такому неистовству любитель прекрасного называется влюбленным».[189] Нужно подчеркнуть, что эрос идеи не соотносится с плотской любовной жизнью и не отграничивается от эроса религии и поэзии, а, как четвертая мания, стоит в одном ряду с тремя другими, и, таким образом, подъем от глухого влечения до нежной, прозрачной оболочки наивысшего движения мысли осуществляется равномерно и беспрерывно, как и подобает этой единой, в космическом плане всегда себе равной силе. В то время как современный эстетик сожалеет, что Платон, «несмотря на неплохое начало», не смог дать характеристику эстетического бытия, хотя в своих собственных сочинениях узурпирует эрос как «чистый эстетический метод», а логик, в свою очередь, хотел бы видеть в эросе только логико-диалектическую склонность, мы благодарим нашего духовного вождя за то, что человеческой целостности он придавал еще больше веса, чем его трехчастному делению, и что эрос объемлет это целое не только в его объеме, но и в его строении, — этот космический поток, который, обежав весь мир, катит свои последние, напитанные влагами всего мира волны через душу человека и все его поступки, от поцелуя до внятного слова, делает подлинными детьми космоса. Ибо эрос хочет порождать — так учит нас «Пир», — хочет рожать детей прекрасному, а не только мыслить и чувствовать красоту. С логическим порядком и тонким эстетическим чувством он имеет общего не более, чем семя какого-либо растения — с нарисованной на листе бумаги схемой его внутреннего строения или с исполненным эстетического вкуса художественным изображением. Созидательные силы мира проникают в своем созидании в тело и дух человека, сводят их воедино и тем самым творят вечное чудо сопряжения. Сила, что наделяет мысль еще и способностью к телесному порождению, что направляет через пустые порядки и пространства творческие потоки, неизбежно останется загадкой для нынешних времен, которые перестали плодоносить даже в творческих областях — в сферах государства, церкви и искусства; и если бы они могли хотя бы почувствовать, как обстоят дела, это уже принесло бы им много пользы. Только после глубокого болезненного преобразования их поделенного на части бытия, после длительного совершенствования всей жизни в целом, пока она не вытеснит из человеческого действия промежуточное звено трусливой морали, из искусства — склонность к услаждению вкуса, из мышления — стерильность логики и непосредственно, без всех этих надуманных посредников, и не делясь на части, без вышеупомянутого разрушения человеческой целостности, приникнет к творческому источнику, — только тогда нашей эпохе, быть может, удастся в каждом деле и слове творчески восстановить богочеловеческое единство крови и духа, утробы и мозга. Созидать космическое пространство в беспрестанном стремлении удержать мир от распада и следуя, таким образом, надличностному императиву; вновь и вновь замыкать круг мира также и в собственных своих трудах и деяниях; собственными усилиями способствовать слиянию противонаправленных потоков дионисийского и аполлонического в общее несущее течение — вот в чем состоит цель и служение эроса, а порождение гештальтов составляет все его бытие. Ведь «эрос и без-бразность находятся в вечной распре».